Фёдор Каманин - Литературные встречи

— Это почему же?

— Не хочу тебя и твою семью стеснять, да мне и здесь хорошо, к диванчику я приспособился. Спасибо.

— А ты ни меня, ни мою семью не стеснишь,— говорит он мне.— У нас комнаты не только в разных домах, а даже в разных районах. Комнатушка моя будет побольше и диван подлинней. Так что сего­дня ты ночуешь у меня. Я за тобой зайду.

И больше он об этом говорить не стал, повернулся и был таков. «Ну и ну! — думаю.— Что за человек? Прямо командир какой-то».

Вечером он снова предстал передо мной:

— Пошли!

Мне никогда не забыть этой ночи. А вот как шли, какой дорогой, где находился тот дом, за крепостной ли стеной или в границах ста­рого города, я сейчас не могу сказать. Помню только, что дом был двухэтажный, деревянный. Мы вошли в подъезд, там двери были по обе стороны. Твардовский отворил одну из них.

— Вот это и есть моя хата.

— Да, конура приличная. В такой и с семьей можно жить.

Комната в самом деле по тем временам была хороша: просторная, чистая, и потолок высокий, и, полагать надо, светлая.

— Жить-то можно, а работать было бы трудно. Кабинет для литератора что кузница для кузнеца, тут нужно, чтоб под руку никто не лез да перед глазами не вертелся,— говорит он. — Ну, спать будешь вот на этом диване. Но сначала, для первого знакомства, мы по рюмке выпьем, у меня четвертинка есть, с нас хватит. А потом немножко побеседуем. Располагайся, а я дока приготовлю тут.

Расположился я, конечно, в первую очередь у книжных полок. А книг у него было порядком, и все нужные. «Когда же,— думаю,— он накопил их столько? Ведь студент еще, семейный к тому же...», О том, что он не одними стихами жил, но и в журнале, в издательст­ве рецензировал рукописи, мои в том числе, я позже узнал. Но все равно собрать смолоду такую библиотеку мог только человек, креп­ко-любящий книгу. Особенно у него был хорош Бунин.

- Ты Бунина любишь? — спросил он, принеся бутылочку, про­чее было уже на столе, я и не заметил, когда он все успел.

— А разве можно его не любить? — ответил я ему.

— Это верно: его нельзя не любить. Это, брат, вершина, вернее, одна из вершин и прозы нашей и поэзии. Мы его сегодня почитаем. А сейчас давай по стопочке выпьем, пора.

Мы сели за стол. Человек я, должен признаться, зело говорливый, и разговор обычно веду я, а тут ведущим был он. И не потому что сейчас был хозяин, а я гость у него. Просто такой он был, види­мо, от рождения. Расспрашивал меня, как мне живется в Дятькове, что пишу, что задумал. А сам о себе ни слова.

— Ну а теперь давай почитаем Ивана Алексеевича, — говорит он мне, когда с четвертинкой было покончено. Подошел к полке, взял один из томов, да сразу тот, какой был ему нужен.— Ты, конечно, Бунина всего читал?

— Нет,— признался я,— у меня ведь полного Бунина нет.

— «Захара Воробьева» помнишь?

Этот рассказ я знал.

— Ну все равно, давай еще раз почитаем. Ведь Бунина, как и Че­хова, можно перечитывать бесконечно. Слушай.

Читал он тоже по-своему, каждое слово подавал весомо, ни одно не пропадало для слушателя. Иногда бросал внимательный взор на меня, внимательный и строгий, проверяя, доходит ли до меня весь строй бунинской речи. И продолжал, видимо удовлетворенный тем, что я слушаю как надо.

— А теперь разреши мне почитать,— сказал я, когда он кончил и мы обменялись замечаниями о рассказе.

— Пожалуйста. Тебе какой том нужен, что будешь читать?

— Том мне никакой не нужен, читать буду по памяти.

— Любопытно...

Читать я взялся «Илью Пророка». Это один из любимых моих бу­нинских рассказов. Я всегда поражаюсь, как можно было написать так сильно, будто удар грома, который тоже в рассказе есть. Конеч­но, читал я не слово в слово с печатным текстом, это у меня было что-то вроде переложения, но суть, трагедию, элегическую музы­кальность «Ильи Пророка» я, видимо, сохранил.

— А знаешь, неплохо у тебя вышло. Но я предпочитаю придер­живаться текста. Послушай, теперь я прочту тебе «Душной ночью».

И этот шедевр читает он по-своему, внушительно, а я уже не мо­гу себя сдержать и тут же, как он кончил, принялся за «Иона Стра­дальца». И вот таким манером мы, словно два косача на току, друг за другом, перебивая друг друта, читали по очереди.

— Да, ты тоже любишь Бунина,— определил Твардовский. — А теперь давай-ка ночь долить, пора на боковую.

И мы, угомонившись, быстро заснули.

Следующая встреча вышла у нас в Москве, мы с ним нечасто, а видались, и всегда было с этим человеком интересно. На сей раз он углядел меня в фойе Дома литераторов.

— А! Вот ты-то мне и нужен. Сейчас же идем вниз, одеваемся и едем в гостиницу.

Я таращу глаза, хоть командирская эта повадка мне не в новин­ку, и он, видя мое недоумение, поясняет:

— Там наши доярки смоленские, участницы совещания передо­виков. А редактор «Рабочего пути» слезно просил меня, да не одно­го, хорошо бы вкупе с кем-нибудь еще, так сказать, коллективно, побеседовать с ними и написать очерк в газету. Вот мы с тобой это и сделаем, это наш долг, ты, надеюсь, сознаешь?

— Слушай, Саша,— начинаю я отнекиваться,— я никогда не пи­сал вдвоем, спаренная упряжка мне как-то не по душе.

— Ну, напишем порознь, редактор будет только рад. А отказы­ваться не моги, это будет не по-смоленски. Пошли!

Гостиница была старенькая, без лифта. И вот помнится мне Твардовский таким, каким был он в далекий тот вечер: красивый, в хорошем костюме, шагающий по обшарпанной лестнице, потом по коридору к одной из дверей, в которую постучался уверенно, по-хозяйски. Это был не гостиничный номер, а скорее большая комната общежития, сплошь заставленная кроватями и тумбочками. На каж­дой кровати сидела временная обитательница, да все наша деревня-матушка, и все больше в годах.

— Ну, как жизнь молодая? — шутливо спросил Твардовский у землячек своих, когда мы поздоровались.

— Ах, надоело нам тут! — отозвалась одна из женщин. — Хоро­шо бы день-другой, а то ведь четвертый день миновал. И все гово­рят, говорят, одно и то же говорят. Домой пора, у нас там дети, скотина на ферме, в чужих руках недолго и корову подпортить... наладь ее.

Твардовский метнул взгляд на меня: дескать, чувствую ли я, что доярка в какой-то мере права, понял ли, как хороша, умна?

— Ну, завтра все заканчивается,— говорит он ей и всем, кто прислушивается к разговору. — Завтра вас будут награждать орде­нами и медалями, кто что заслужил, потом банкет — и по домам!

А она ему в ответ такие слова:

— Что нам медали с банкетами? Вот, слух был, правление по телушке нам определило, эта награда для нас поглавнее будет.

И надо было видеть выражение лица Твардовского! Ни до, ни после я его не видел таким растерянным, будто в чем-то перед кем-то виноватым. Если гордился прежде, то теперь поутих, смотрит на меня, пытаясь понять, осуждаю ли я такую, как говорится, незре­лость его землячки; я не осуждал. Некоторое время мы молчим.