Фёдор Каманин - Литературные встречи

Я тогда был в полной уверенности, что стоит человеку перейти в творчестве какой-то рубеж, овладеть раз и навсегда мастерством, а дальше уж дело только за сюжетом, а языковые трудности все по­зади. И по установившейся уже привычке записываю наскоро, что мне кажется очень хорошо, а что не совсем хорошо. К моему удив­лению и огорчению, тех пометок, где «не совсем хорошо», выходит куда больше. Тем временем Новиков-Прибой кончил читать, пошло обсуждение, а начиналось оно в «Кузнице» так...

- Вы что скажете о прочитанном? — обращается Ляшко к первому сидящему от стола.

Если человек не хочет говорить или сказать ему нечего, то про­молчит, а если желает, берет слово. И так по порядку Николай Нико­лаевич опрашивает всех присутствующих. Временем не ограничива­ли никого, но этим, надо сказать, никто не злоупотреблял.

Так было и на сей раз, но, удивительное дело, сегодня даже та­кие задиры, как Чистяков и Молодцов, не говорили ни одного кри­тического слова. Сплошные похвалы автору. Я не узнаю «Кузницу» сегодня. Доходит очередь до меня. А я к тому времени уже научил­ся критиковать других — критиковать-то всегда легче, чем самому писать, — и пошел. Ну точно резвый телок, выпущенный на луг. И что же было потом!

Алексей Силыч метал на меня молнии из-под своих нависших густых бровей: откуда, мол, этот фрукт взялся? Чистяков и Молод­цов кричали, что я молод еще и глуп, чтобы учить таких мастеров, да и остальные, хоть и не в такой резкой форме, старались меня уко­ротить, поставить на место. Ну и я разошелся, стою на своем.

Алексей Силыч ничего не сказал. А у меня на душе остался неприятный осадок. Я уже пожалел, что вылез со своей критикой, да, может, и не прав, раз все против меня. Но вот чего я никак не ожи­дал, так это того, что мои наскоки положат начало дружескому отношению Новикова-Прибоя ко мне.

Дело было так. Алексей Дорогойченко, один из руководителей ВОКПа, пригласил меня на товарищеский ужин актива. А я уже был в активе, и книги у меня начали выходить. Пирушка происходила в квартире Дорогойченко, в Старо-Конюшенном переулке. Квартира была очень большая, комнат о десяти, жили там и другие писатели, в том числе Новиков-Прибой. И вот когда мы все стали очень весе­лы, перешли на песни, в комнату входит Алексей Силыч с папиро­сой в мундштуке неизменной. Ну, все, конечно, к нему:

— Алексей Силыч, дорогой! Садись! Гостем будь!

Потащили его к столу и усадили рядом со мной. Ведь из «кре­стьянских» никто не знал, что у меня с ним произошло. Я сижу ни жив ни мертв. Налили Силычу водки, чтобы «догнал» нас. Не спеша, приема в два осушил бокал. Он любил выпить, но умеренно. Снова закурил. И вдруг — толк локтем меня в бок:

— Каманин!

— Слушаю вас, Алексей Силыч.

— А помнишь, как ты в «Кузнице» меня раздраконил?

— Простите, Алексей Силыч, молод был, зелен был.

— Нет, ты правильно подметил. Я, конечно, разозлился на тебя, а после посмотрел те места и вижу, в самом деле коряво получились они у меня. Ты читал книжку после выхода?

— Нет, не читал,— признался я.

— Посмотри. Я многое выправил.

С того дня мы стали с ним друзьями, если можно так сказать. Частенько он звал меня прогуляться по улицам и переулкам Москвы. Особенно любил копаться у лотков со старыми книгами, покупать что приглянется. И вот это отношение Новикова-Прибоя ко мне я за­помнил как урок для себя на всю жизнь. Как бы ни была порой не­приятна нам критика, а все же приглядеться и прислушаться к ней не мешает: вдруг да она правильная?

Состоял членом в «Кузнице» и Дмитрий Иванович Фурманов, но на вечерах я никогда его не встречал. Видел всего раз в Госиз­дате, где он работал политредактором. Это было, кажется, в 1925 го­ду. Я написал тогда «Ивановскую мельницу», свой первый роман, и не знал, куда его отнести. Отдавать в «Красную новь», единственный тогда толстый журнал, не было смысла; Редактором его был Александр Константинович Воронский, а он нас, «крестьянских» и «про­летарских», не жаловал.

Об этом коротко расскажу не ради описания моих дел, а чтобы коснуться нравов нашей среды и моих тогдашних представлений. Воронский, кроме «Красной нови», редактировал журнал «Прожектор», руководил издательством «Круг», под его рукой была, можно сказать, вся «большая» литература, он выпестовал многих отличных писателей, сам был в своих критических статьях тонким стилистом — о нем, думается, много еще будут писать. Но к нам, как уже сказано, он относился пренебрежительно, и мы ему платили той же монетой.

Однако напечататься у Воронского многие из нас пытались, это было почетно — напечататься у него. Как-то и я отдал рассказ в «Прожектор», оставил у секретаря редакции Вашенцева и через неко­торое время узнал, что рассказ принят. Обрадовался, но друзьям ни­чего не сказал: появиться у Воронского лестно, а вот ходить к нему вроде бы неловко. С месяц прошло, и показали мне резолюцию ре­дактора: «Вдвое сократить. А. Воронский».

— Как это вдвое? — удивился я.— Ведь это не метр ситца, взял да и разорвал пополам.

— Да вы не обращайте внимания,— ответил Вашенцев. — Сокра­тите насколько возможно, и все.

Ну, я кое-что сократил, оно и на пользу пошло, и опять потяну­лись недели ожидания, а в это время «Кузница» начала издавать свой журнал, я отдал туда второй экземпляр рассказа и отправился заби­рать первый из «Прожектора». Захожу, а там, смотрю, сидит сам Во­ронский, ведет беседу с Зозулей и Вашенцевым.

— Товарищ Воронский,— говорю ему,— когда я могу получить свой рассказ обратно?

— Какой рассказ?

— «Первая любовь».

— А, помню,— говорит он. — Не пойдет.

— Но вы ведь вначале приняли, просили сократить...

— Да, он было мне приглянулся, но потом я увидел, что рассказ нехорош, не для нас.

— Чем же, интересно бы мне знать как автору?

— Чем? Да он грязный рассказ по содержанию.

Тут у меня все пошло крутом. Чего угодно я мог ожидать, только не этого: все мои друзья считали рассказ целомудренным.

— Это вас,— говорю,— можно обвинить в пристрастии к гряз­ным произведениям!

Вашенцев и Зозуля смотрят на меня с ужасом, но я уже расска­кался как следует. Вспомнил один роман, вышедший в «Красной но­ви», где на первой же странице был такой перл: «Тетка история ого­лила зад, прыснула». Еще что-то говорил в этом же роде. Воронский онемел, пенсне поправлял на носу, так он был ошеломлен дерзостью какого-то молокососа литературного.

— Ну, знаете,— говорит мне. — Вряд ли мы с вами сойдемся.

— А мне и не надо! — отвечаю. — Можете вы упрекнуть Нико­лая Николаевича Ляшко в любви к «грязным» рассказам?

- Нет, Николай Николаевич — святая душа.

— Ну так вот,— говорю,— можете прочитать мою «Первую лю­бовь» у него в пятом номере «Рабочего журнала».