Феликс Мартин - Money. Неофициальная биография денег

Как можно видеть, доктрина безденежной экономики классической школы, подобно библейскому Лазарю, упорно оживала вновь и вновь. Учению Бэджета, утверждавшему первостепенную важность денег, банков и финансов, с самого начала повезло гораздо меньше. После того как мейнстрим отверг его «второе пришествие» в лице Кейнса, эти идеи были и вовсе вытеснены на обочину экономической мысли. Так продолжалось до тех пор, пока они тоже не возродились при помощи некоего волшебного эликсира (обнаружившего устрашающую силу), когда после Второй мировой войны банковская и финансовая сферы вступили в период хаоса и нестабильности. Растущее значение фондовых рынков и рынков ценных бумаг породило у их участников спрос на модель экономики, которая позволяла бы дать убедительные ответы на вопросы инвестирования и торговли. Так сложилось, что для тех теоретиков, которые проявляли неподдельный интерес к деньгам и финансам, открылось что-то вроде частной интеллектуальной «резервации», где они могли реализовать свои устремления, не опасаясь инквизиции со стороны ортодоксов от макроэкономики. К сожалению, вынужденная изоляция часто приводит к догматизму. Очень скоро эта новая академическая дисциплина по изучению финансов так же оторвалась от экономических реалий – против чего так восставали Бэджет, Кейнс, Мински и Киндлбергер, – как и послевоенная макроэкономическая теория. В данном случае проблема заключалась определенно не в недостатке внимания к финансовым аспектам экономики. Как раз наоборот: теоретики от финансов просто решили отбросить в сторону все остальное и сосредоточились исключительно на исследованиях ценообразования финансовых ценных бумаг на рынках частного капитала – акций и облигаций, которые по мере того, как набирала ход политика либерализации послевоенного периода, играли все более заметную роль. Их главные инновации – теория портфельного баланса, модели ценообразования капитального актива, теории ценообразования опционов – были с энтузиазмом приняты на вооружение финансистами-практиками, так как инвесторы и их агенты, естественно, желали понимать, что они, в сущности, делают. При этом, фокусируясь исключительно на ценообразовании ценных бумаг на частных рынках, финансовые теоретики зеркально отобразили основной порок неоклассической теории макроэкономики. Игнорируя существенную связь между финансовыми ценными бумагами, торгуемыми на рынках капитала, и денежной системой, которой управляют суверен и банки, академисты построили теорию финансов без макроэкономики – точно так же, как неоклассическая макроэкономика построила теорию макроэкономики без финансов.

Чего им в отличие от Бэджета и Джоплина, а до них Торнтона критически не хватало, так это понимания всей важности ликвидности как отдельного свойства кредита, которое делает его деньгами или инертным кредитом, предоставляемым на двусторонней основе. Именно в этом заключалась ключевая связь между финансами и реальной экономикой, которую так стремились подчеркнуть Бэджет и Кейнс. Именно это являлось обоснованием для макроэкономической политики, потому что пассивы суверена обладают степенью ликвидности, которой никогда не достичь ни одному частному эмитенту. Авторы послевоенных академических исследований по финансам, однако, с удовольствием оставили специалистам в области макроэкономики «тяжелую» теологическую тему: должен ли суверен при необходимости обеспечивать поддержку ликвидности, и если да, то каким образом, а сами интересовались лишь разгадыванием «секретов», например, как оценка уровня их кредитоспособности влияет на цену финансовых претензий (долговых инструментов), торгуемых на частных рынках. При этом они не ощущали потребности усложнять картину, вводя дополнительное измерение в виде ликвидности, и вскоре, как резюмировал один крупный эксперт, стало невозможно выделить риск в сфере ликвидности в отдельную категорию рисков. Точно так же, как современная ортодоксальная теория макроэкономики в конечном счете вылилась в формальную, математическую теорию безденежных доктрин Сэя, Рикардо и их классических последователей, так и современная академическая финансовая доктрина вылилась в формальную, математическую теорию денег в Утопии – в мире с бесконечным количеством заменимых долговых обязательств, – без упоминания о суверенных деньгах.

Большинство людей, что вполне естественно, мало интересуются тонкостями и подробностями академических рассуждений: пусть себе экономисты-теоретики сидят в своих башнях из слоновой кости, проводят изыскания по макроэкономике и финансам и изрекают глубокомысленные истины. Однако все это до поры. Практически любая религия в определенный момент обретает такую уверенность в собственной правоте, что намеревается преобразовать весь мир. К концу 1990-х адепты современной ортодоксальной макроэкономики и современных академических финансовых теорий – каждый под своими знаменами – вышли на борьбу за правое дело и торжество своей истины.

Особенно поучительна судьба приверженцев финансовых теорий. Поначалу самые старые и практичные представители этого лагеря реально задавались вопросом об уместности подобной борьбы. Например, в 1969 году нобелевский лауреат Джеймс Тобин расценил ее как тревожное доказательство недостатка реализма: «в мире, описываемом “академическими финансами”, не остается места для денежно-кредитной политики, влияющей на совокупный спрос», поэтому «реальная экономика задает финансовому сектору тон, не получая обратной связи». Он имел смелость предположить, что академические теории, прежде чем стать инструментом в реальном мире, нуждаются в тщательной проработке. Однако, поскольку рынки капитала росли, темп инноваций ускорялся, а теория продолжала развиваться, более молодые экономисты принялись утверждать, что на заявления «рассеянного профессора» Тобина не стоит обращать внимания, так как их личный опыт подсказывает: именно они способны указать миру правильный путь, даже если особенности этого пути, возможно, им самим еще не вполне ясны. Показателем уровня фанатизма этих экономистов могут служить откровения одного из разработчиков теории опционов Фишера Блэка, озвученные им в 1995 году, на гребне популярности новых финансовых инструментов, созданных на базе его теоретических моделей. «Я не опасаюсь появления системных рисков при использовании на частном рынке такого замечательного инструментария, как деривативы, – заявил он. – Какие бы то ни было системные риски могут исходить только от правительства».

Нет нужды напоминать, что стало с этими фрондёрскими фантазиями, когда они столкнулись с реальностью во время кризиса 2008 года. Та же печальная судьба постигла автоматически вытекающие из них принципы финансового дерегулирования этих последствий. Гораздо менее известны практические последствия обращения реальных политиков к доктринам ортодоксальной, так называемой новокейнсианской макроэкономики, расположенной на противоположном полюсе экономической ереси. Самое важное из них касалось целей денежно-кредитной политики. Единственное монетарное «отступление», допускавшееся в новокейнсианских теориях, сводилось к высокой или волатильной инфляции, которая, как считалось, сдерживает рост ВВП. Соответственно одну из своих задач экономическая политика видела в обеспечении низкого и стабильного уровня инфляции – «монетарной стабильности». Поэтому правительствам предписывалось ограничить свою роль установлением разумной планки инфляции, а затем делегировать полномочия по определению процентных ставок независимому центральному банку, укомплектованному квалифицированными специалистами-практиками. Именно на таких условиях Банк Англии получил в 1997 году независимость и мандат на планирование уровня инфляции, а годом позже был основан Европейский центральный банк как независимый институт регулирования инфляции.