Сергей Яковлев - На задворках России

Молодой Сережа Николаев, появлявшийся на работе эпизодически (в редакции говорили, что у него запой), сдал в номер очередную рукопись своего друга Шушарина. Посвящена она была как будто Солженицыну, но каким-то необъяснимым обра­зом сплетала с ним и похвалы католичеству с цитатами из энциклик папы, и надежды на пришествие русского Пиночета...

С этой рукописью тайно от меня бегали потом к Залыгину, подключив к делу про­бивную Роднянскую, просили его прочесть, ничего не сообщая о моей реакции и тщательно уничтожив следы моих карандашных помет, — Сергей Павлович, незави­симо от меня, статью вернул. Я узнал об этом много позже. Резоны отказов, возмож­но, различались в деталях, но совпадали в главном.

Чуть позже появилась рукопись Быстрицкого — и в ней то же, будто под копирку!

— Ребята, — говорил я кому-то из этой шустрой братии, — я не знаю, какому богу вы молитесь и за кого голосуете на выборах. Это ваше личное дело. Но мне также абсолютно все равно, кто именно, "левые" или "правые", станут ломать кости мне и моим близким в застенках. Поэтому, пока я в журнале, призывать на наши головы Пиночета "Новый мир" не будет.

Эти слова (а все мной сказанное ходило в редакции по кругу, перевираясь до аб­сурда) потом не раз мне припомнят...

Василевский коллекционировал мои письменные отзывы на рукописи. Зачем? Я и сегодня не знаю. Они писались открыто, и стыдиться в них мне нечего. (Возможно, это просто отвечало его конспиративному нраву: сам он в подобных случаях следов старался не оставлять, да и вообще мало что брал на себя, предпочитая устно, в кон­фиденциальной обстановке склонять к тому или иному решению своих начальников — в данном случае меня или Залыгина.) Вот, например, мой отзыв на статью Бориса Любимова, возврат которой наделал немало шума (Роднянская даже приводила авто­ра к Залыгину, пытаясь вместе с ним уломать главного редактора, но тот, прочтя рукопись, вынужден был со мной согласиться):

" Трудно понять, о чем пишет автор. О театре? О церкви? О том, что раньше были хунты, а теперь повывелись? О горбачевском ЦК?..

Всего намешано в избытке, но очень не хватает стройности и смысла. Можетет быть, этого можно достичь путем сокращений?

И еще. Автору (как, к сожалению, многим) привычно походя развешивать ярлыки и ругаться. Нынче такого и без нас пишут много, и попохлеще, на этом славы не заработаешь. Если можно, то пусть она будет хоть аргументированной, со ссылками и цитатами.

Но есть и интересные наблюдения и мысли. Хорошо бы собрать их воедино.

Непонятно, почему статья готовилась отделом критики: это чистая публицистика.

Последнее замечание говорит лишь о неуемной энергии Ирины Бенционовны: ей хотелось прибрать к рукам всю журнальную идеологию, а без отдела публицистики сделать это было никак нельзя. Обладая тонким литературным чутьем, Роднянская сама, конечно, видела недостатки любимовского опуса и заблаговременно понизила его ранг, переведя в раздел "Из редакционной почты" (так частенько поступали с неудавшимися или слишком "забористыми материалами). В целом подход был ясен: все "наше" годится, как бы плохо ни было написано; все "чуждое" встречает жестокое со­противление и бракуется под любыми предлогами... В черном списке оказались превосходные публицисты, в том числе из недавних новомирских авторов.

Их-то возвращением я и занялся в первую очередь, понимая, что отвергать негод­ное мало, надо что-то и предлагать. Начал переговоры с Николаем Петраковым, Иго­рем Клямкиным, Николаем Шмелевым, Борисом Дубиным, Ларисой Пияшевой, Дмит­рием Фурманом, Григорием Ханиным, Анатолием Стреляным... "О Стреляном с Залы­гиным и не заикайтесь!" — пугал кто-то в редакции. Ничего, Залыгин откликнулся на это имя с живым интересом, не возражал и против других, предлагал даже сам позво­нить им. На редколлегии в середине декабря поставил публицистам задачу: "поискать автора на ситуацию демократической трагедии", —так его формулировка зафикси­рована в моих записях. Сам он в те дни много писал — и в "Новый мир", и для других изданий, как-то даже похвастался мне:

— Сразу над тремя вещами работаю!

В "Литературной газете" вышла его заметочка, необычайно меня порадовавшая: язвительный отклик как раз на то выступление Нуйкина о Солженицыне, которым возмущался Дедков.

"Уже и срок прошел, а все еще возвращаешься мыслью к выступлению в Думе А. И. Солженицына. Знаю: далеко не все думцы к этому выступлению отнеслись со всей серьезностью...

Два думца — В.Жириновский и А.Нуйкин — "отозвались” в "Литературной газете".

Жириновский: "Солженицын не знает, что говорит по сценарию ЦРУ..."

Нуйкин: "Жалко человека, который не осознает, что он настолько не соответствует сейчас нашей ситуации, что в итоге оказывается, он никому не нужен".

Надо думать, оба депутата очень высоко осознают самих себя, свое значение в со­временном мире. Не будь у них этого "высокого сознания", таких выражений они бы себе не позволили. Они подумали бы, может ли человек, так много сделавший для Рос­сии — и не только для нее, — сегодня быть в России "никому не нужен". Нуйкин, правда, считает необходимым сообщить, что еще не так давно он Солженицыным гордился. Тоже примечательно: сегодня горжусь, завтра отвергаю — вот, оказывается, я какой!

И не имеет значения, что, когда Нуйкин проходил курс в Академии общественных наук при ЦК КПСС, когда подвизался на ниве пропаганды, ну, и когда писал книгу обо мне (у меня к этой книге претензий не было и нет), он ни сном ни духом не подозревал, что в России еще при его жизни будет Дума, в которую и он пробьется. Но Солженицынто уже тогда не на жизнь, а на смерть боролся за демократию, за демократические ин­ституты, в которых Нуйкин нынче столь охотно подвизается.

Так что отзыв "никому не нужен" характеризует не Солженицына, а самого Нуйкина вкупе с Жириновскими..."

Отдавшись чтению рукописей, другим редакционным делам, доработке своего романа, который вот-вот собирался передать в полном и окончательном варианте в отдел прозы, я как-то и забыл о своем подвешенном состоянии.

Зазвонивший поздним вечером в конце декабря телефон не напугал и не удивил: к тому времени звонки раздавались часто. Голос был слабым, неузнаваемым, связь на мытищинской даче всегда барахлила.

— Говорите громче, вас не слышно... Дедков? Игорь Александрович? Ну конечно, я знаю Игоря Александровича!.. Что?.. Хорошо ко мне относился? Спасибо, я к нему тоже, но... Кто это говорит? Что значит — "относился"? Пожалуйста, громче!..

На гражданской панихиде в морге Центральной клинической больницы запомни­лись резкие слова старого партийца Бориса Архипова, назвавшего Дедкова настоя­щим коммунистом; еще — Егор Гайдар, скромно прошедший сторонкой в сопровож­дении охранника; и, конечно, светлый лик самого Дедкова со столь памятной мне затаенной улыбкой....Не знаю, почему не смог приехать на похороны Залыгин, близ­ко к сердцу принявший скорбную весть (он услышал ее от меня). Весной мы с ним отправимся с группой московских писателей в Кострому на дедковские чтения, и там, унимая публичную перепалку между Лацисом и Кожиновым, растаскивавшим Дедкова по разным партиям (грустна доля незаурядного мыслителя, издавна обреченного в России "сидеть меж двух стульев"!), Залыгин скажет о покойном замечательные слова: