Ольга Хорошилова - Молодые и красивые. Мода двадцатых годов

Мадемуазель никогда не отказывала дамам со связями, особенно тем, к которым испытывала сердечную предрасположенность. К примеру, восхищалась княгиней и писательницей Мартой Бибеску, угадывая в ней общие черты характера – своеволие, упрямство, любовь к мистификациям. Эта огненная румынская особа жила в учащенном ритме двадцатых, лихо водила авто, великолепно материлась и обожала воздухоплавание. Если верить Акселу Мадсену, специально для нее Шанель разработала целый авиационный гардероб, о котором Бибеску гораздо позже с ностальгией вспоминала в интервью.

Спорт стал главной темой костюмов, сочиненных мадемуазель для балета «Синий экспресс». Он был представлен публике в 1924 году в серой бетонной громаде – Театре Елисейских Полей. Костюмы получились эффектными, но слишком жизненными для сверхусловностей балета и неудобными для поддержек, фуэте и все еще неизбежных подбрасываний.

Говорят, Шанель ненавидела излишества. Говорят, любила простоту и комфорт. Все так. Но еще в юности, в унизительном приюте, Габриэль овладела искусством двуличия, научилась гадливо угождать и приторно льстить.

Жан Пату2-я половина 1920-х годов.

Библиотека Конгресса (Вашингтон, США), номер: LC-DIG-ggbain-37636

В двадцатые она умела обожать роскошь, к примеру превращать тривиальное дневное платье в лифу с рукавами пагод и пестрыми пламенеющими цветами, «очень японскими» по мнению критиков. Она творила прекрасные излишки, опутывала рыхлый вечерний бархат золотой орнаментальной паутиной, примиряла девственный сатин с порочными кружевными розами в серебристой росе из драгоценного ламе, сбрызгивала атлас молочным бисером и абсентовыми жемчужинами, утяжеляла бальные манто жирным песцом или соболем, который так шел львицам и другим светским хищницам Парижа и Нью-Йорка. На светском рауте, подробно описанном в журнале моды, мадам Жак Порель присутствовала в вечернем манто от Шанель из серебристого ламе, остро искрившегося при вспышках фотокамер. Мадемуазель Сорель шелестела бланшевыми лепестками шикарного шелкового платья, и в этом шелесте слышался хохот игривой флейты и серебристые пиццикато «Виденья розы». Флоральный костюм Нижинского продолжал вдохновлять Габриэль через десять лет после скандальной премьеры.

В 1923 году мадемуазель позволяла визитным платьям приятно облегать бедра, когда доминировал жесткий прямой силуэт (критики сочли это смелым). Она выпускала моделей в опасных манто из серебряного и розового ламе, отороченных искусственным мехом, и клиентки, принявшие картинные позы в ее мягких старинных креслах, находили это «немного слишком». Шанель могла с легкостью перевоплощаться в любителя пышного историзма и в этом качестве творить роскошные манто из зеленого велюра, «отделанные коричневым мехом и золотым галуном, заимствованными, вероятно, из эпохи Людовика XV», как отмечал остроглазый Vogue.

Но тот же Vogue в 1954 году крайне прохладно оценил новую коллекцию мадемуазель, а другие издания открыто посмеялись над ее строгими черно-белыми костюмами из букле, гениальными предвидениями искусства и моды шестидесятых. «Дураки», – фыркнула Шанель. Она едва скрывала обиду. Ведь эти геометрические костюмы-аскеты были ее первым, очень личным, сдержанным, резковатым, сквозь курительный мундштук, признанием в любви – авангарду, спорту, двадцатым, то есть себе самой.

По духу, по той особой, азартно деловой хватке, которой провидение когда-то одарило первых бруклинских колонистов, он был истинным американцем, настоящим манхэттенцем, зверем бизнеса. Хотя говорил по-английски плохо, грассировал и смешно, очень по-французски, надувал щеки, когда спорил.

Сюзанна Ленглен (вторая справа) в костюме от Жана Пату. Снята во время первого чемпионата по теннису среди профессионалов

Нью-Йорк, 1927. Архив О. А. Хорошиловой

Жан Пату нежно любил Америку, вернее ту ее часть, в которой никогда не спали, в которой скупцы считали прибыль, а напомаженные брокеры с красными от бессонницы глазами ежесекундно прикладывались к раскаленным рожкам Эриксонов, кричали что-то о быках, медведях, воздушных ямах. И плакали иногда. Жан Пату обожал Америку за вот эту ее бесчеловечную жизнь, в которой простые смертные были только средством рекламной стратегии, а бесконечный звон монет и телефонов означал международное признание.

Он жил эдаким Волком с Уолл-стрит – много, до одури работал, выпускал одну коллекцию за другой, придумывал новые рекламные ходы (некоторые просто-таки гениальные), много вертелся среди нужных людей, красиво жил и красиво льстил, носился по шоссе на великолепных турбо, пуская пыль в глаза конкурентам и очарованным клиентам, и ежедневно, по многу часов разговаривал с персоналом, старательно описывал свои идеи, рисовал баснословные картины будущих коллекций, а персонал качал головами и напряженно думал, как же это все воплотить в жизнь.

Пату не умел шить, не слишком разбирался в математических тонкостях кроя и часто, в шутку, конечно, хвастался, что ножницы для него – это холодное оружие, он знает, кого ими проткнуть, но совсем не понимает, как ими резать шелк. И в этом он тоже был американцем – не знал как, но знал что и умел доступно объяснить замыслы сотрудникам, внушить уверенность в успех. «We can do it», – иногда переходил на английский, для большей убедительности. И сотрудники кивали головами, верили, что смогут. Они боготворили Пату, не в пример своим коллегам из Chanel, которые недолюбливали мадемуазель за резкость и скопидомство. Впрочем, мадемуазель плохо знала по-английски и громкие американские лозунги презирала.

Вечерние наряды от Жана Пату

Журнал Femina, 1925. Архив О. А. Хорошиловой

Пату был американцем еще и потому, что фанатично пропагандировал спортивный стиль, изобретал костюмы для плавания, автогонок, путешествий на самолете и корабле. В 1920 году разработал форму для теннисистки Сюзанны Ленглен, предугадав развитие этого вида одежды на многие десятилетия. Он вводил спортивные элементы в дневные и даже вечерние ансамбли и тем самым оказался у истоков современного диффузного стиля. Он обожал комфорт, почитал джерси выше атласа, американок – выше француженок (в рекламных, конечно, целях).

Он отлично разбирался в оттенках – первое, чему научился у отца, владельца кожевенной компании, знавшего все премудрости окрашивания материала в нужный тон. И он полюбил меха, страсть эту унаследовав у дяди, продавца диковинных шкурок. Едва выучившись, решил открыть свое дело, но пришлось ждать еще лет десять, приспосабливаясь к деловым хитростям и правилам той немного наивной тароватой эпохи. Наконец, в 1912 году в Париже Пату открыл Дом моды Maison Parry и занялся продвижением относительно нового для французской столицы le style sportif. В 1914 году, получив впечатляющий заказ от американского партнера, избавившись от излишней скромности, он основал дом моды под своим именем. Сорок мастериц сели за расчеты и швейные машинки, показ был запланирован на лето 1914 года, но какого-то сербского болвана угораздило застрелить австрийского эрцгерцога, началась катавасия, и немцы как-то резко, сразу перемахнули через Бельгию и оказались под Парижем. Пату отправили подальше от кровавой драмы – в Турцию, вместе с полком французских зуавов. Правда, и там вскоре началась война.