Ниал Фергюсон - Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира

Заметим, однако, что и при Mao допускался протестантизм, но лишь в рамках “Патриотического движения за тройственную независимость” (самоуправление, самообеспечение и самораспространение, иными словами – за отказ от иностранного влияния любого рода) [715]. Нанкинский собор Св. Павла – типичная официальная церковь “тройственной независимости”. Конгрегация преподобного Кань Жэньпина с 1994 года, когда он вступал в должность, увеличилась с нескольких сотен до 5 тысяч. Кань настолько популярен, что новообращенные вынуждены слушать проповедь по кабельному телевидению в четырех расположенных рядом часовнях. С 1982 года власти пытаются проявлять терпимость и к “домашним церквям” – конгрегациям, члены которых более или менее тайно встречаются и нередко исповедуют американский протестантизм [716]. И в самом Пекине верующие стекаются в неофициальную Церковь Сиона преподобного Цзинь Минжи. Почти все из 350 его прихожан – предприниматели или интеллигенты, почти все моложе 40 лет. Христианство в Китае стало модой. Бывший футбольный вратарь-олимпиец Гао Хун, актриса Лу Липин и поп-певец Чжэн Цзюнь – христиане [717]. Тан И, другие китайские ученые открыто высказывают мнение, что “христианская вера может завоевать Китай и христианизировать китайскую культуру”. Впрочем, Тан считает более вероятным, что “китайская культура может впитать христианство, как случилось с буддизмом… и стать… китайской религией”, либо “христианство сохранит основные свои западные черты и останется субкультурной религией меньшинства” [718].

По крайней мере некоторые из коммунистических лидеров Китая после долгих раздумий, по-видимому, признали христианство одним из главных источников западного могущества [719]. Некий ученый из Академии общественных наук Китая признался:

Нас попросили выявить причины, стоящие за… доминированием Запада в мире… Сначала мы думали, что это оттого, что ваше оружие было мощнее нашего. После мы думали, что политическая система у вас была лучше. Затем мы сосредоточились на вашей экономической системе. Но в прошедшие 20 лет мы поняли, что корень вашей культуры – это религия, а точнее – христианство. Именно благодаря ему Запад стал могущественным. Христианский моральный фундамент социальной и культурной жизни – вот что сделало возможным появление капитализма, а затем успешный переход к демократической политике. В этом мы ничуть не сомневаемся [720].

Другой ученый, Чжо Синьпин, считает, что “христианское понимание трансцендентного” сыграло “решающую роль в принятии плюрализма в обществе и в политике современного Запада”:

Лишь принимая как критерий такое толкование трансцендентного, мы сможем осознать подлинное значение таких идей, как свобода, права человека, терпимость, равенство, правосудие, демократия, верховенство права, универсализм, защита окружающей среды [721].

Юань Чжимин, режиссер-христианин, соглашается с ним: “Самая важная вещь, ядро западной цивилизации… это христианство” [722]. По мнению профессора Чжао Сяо, христианина, эта религия дает Китаю новое “общее моральное основание”, могущее способствовать сокращению коррупции, сужению пропасти между богатыми и бедными, распространению филантропии, даже предотвращению загрязнения окружающей среды” [723]. По словам другого ученого, “экономическая целесообразность требует серьезных моральных идеалов, более значительных, чем гедонистический консюмеризм и реальная политика” [724]. Рассказывают даже, что незадолго до своей отставки Цзян Цзэминь заявил высокопоставленным партийным деятелям, что если бы он мог издать указ, о котором он знал бы, что его будут повсеместно выполнять, то этим указом провозгласил бы христианство “государственной религией Китая” [725]. В 2007 году Ху Цзиньтао провел в Политбюро беспрецедентное “исследовательское заседание” по вопросам религии и заявил 25 влиятельнейшим людям страны, что “знание и сила верующих людей должны быть направлены на построение процветающего общества”. На XIV съезде КПК был представлен доклад, определяющий три условия устойчивого экономического роста: имущественные права как основание, закон как гарантия, этика как поддержка.

Если все это звучит знакомо, то так и должно быть. Как мы видели, все это устои западной цивилизации. Кажется, однако, что в последние годы Запад потерял веру в эти принципы. Мало того, что церкви Европы пусты. Мы, по-видимому, сомневаемся и в ценности большей части багажа, приобретенного Европой после Реформации. Капиталистическую конкуренцию обесчестили последний финансовый кризис и необузданная жадность банкиров. Естественными науками в школе и университете занимаются очень немногие из наших детей. Право частной собственности неоднократно нарушают правительства, обуреваемые желанием обложить налогами наши доходы и состояния, а после растратить большую часть собранных денег. Слово “империя” теперь стало бранным, несмотря на блага, принесенные остальному миру европейскими империалистами. Все, с чем мы рискуем остаться, – праздное потребительское общество и культурный релятивизм, согласно которому любая теория или мнение, независимо от их нелепости, столь же хороши, как и то, чему мы привыкли верить.

Честертону, вопреки распространенному мнению, не принадлежит афоризм: “Проблема атеизма не в том, что когда люди прекращают верить в Бога, они не верят ни во что. Напротив, они верят всему”. Однако отец Браун произносит в “Чуде ‘Полумесяца’” [726]:

Вы все клялись, что вы твердокаменные материалисты, а, в сущности говоря, вы все балансируете на грани веры, вы готовы поверить почти во что угодно. В наше время тысячи людей балансируют так, но находиться постоянно на этой острой грани очень неудобно. Вы не обретете покоя, пока во что-нибудь не уверуете [727].

Чтобы уяснить различие между верой и неверием, обратимся к беседе между Муктаром Саидом Ибрагимом (один из исламистов, планировавших в 2005 году взорвать бомбы в Лондоне) и его соседкой из Стенмора, северного пригорода английской столицы. Родившийся в Эритрее Ибрагим переехал в Великобританию в возрасте 14 лет и незадолго до той беседы получил английский паспорт (несмотря на тюремный срок за соучастие в вооруженном ограблении). Сара Скотт рассказывала: “Он спросил, принадлежу ли я к католической церкви, поскольку я из ирландской семьи. Я сказала, что ни во что не верю, а он ответил, что я должна верить. Он сказал, что получит всех этих девственниц, когда попадет в Рай, если он будет молиться Аллаху. Он сказал, что если вы молитесь Аллаху, если вы верны Аллаху, то получите 80 девственниц. Что-то вроде этого”. Нет ничего легче, чем высмеять бытующее среди джихадистов представление о такой награде за убийство неверных. Но не страннее ли не верить, как Сара Скотт, вообще ни во что? Ее беседа с Ибрагимом любопытна именно потому, что она демонстрирует пропасть, существующую теперь в Западной Европе между фанатичным меньшинством и большинством, которое составляют атеисты: “Он сказал, что люди боятся религии, а они не должны этого делать” [728].