Елена Рачева - 58-я. Неизъятое

Родился в поселке Ульяново Калужской области.

1956–1958— окончил Вильнюсское специальное училище МВД.

Сентябрь 1958-го— начал работать инспектором оперчасти ОЭТК-4 Мысья Усольского управления ГУЛАГа.

1961 … 1967

Работал оперативным сотрудником в колониях в пермских поселках Пильва и Сурмах, затем в Соликамске. В его обязанности входило вербовать среди заключенных стукачей и получать от них информацию о том, что происходит в камерах и на зоне. Позже окончил Киевские курсы высших торговых работников и четыре года проработал в Центральном управлении материально-технического снабжения МВД в Москве.

1998

Вышел на пенсию в чине полковника и должности заместителя начальника управления по кадровой работе УФСИН Пермского края.

Живет в Перми.

Чекистом должен быть человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Как мы. Мы все внуки Дзержинского, Феликса Эдмундовича. Он и сегодня у всех чекистов на стенке висит.

Я сам с Калуги. Окончил 10 классов, приехал в Москву поступать в МАИ, не поступил. А мне все равно куда было, лишь бы пройти.

Как-то вечером пошли мы в Сокольники на танцплощадку. Вдруг заваруха среди ребят… Я не понял, кто кому морду бил, факт тот, что нас всех сгребли — и в милицию. Помню, я попал к полковнику Штенцову.

Ну, беседуем: как, и что, и куда экзамены сдавал… «А, пожалуйста, у нас школы милиции есть». Дал мне список: Абакинская школа и так далее. По алфáвиту дошли до Вильнюсской.

Я спрашиваю:

— А что там?

— Знаешь кино — «Дело номер 306»?

— Смотрел, интересная картина…

— Ну вот, будешь, как там — оперативный работник.

— Пистолет, — спрашиваю, — дадут?

— Не один, а два. Один будешь под мышкой носить, один на поясе.

Купили билеты, командировочные дали, 25 рублей в сутки…

Все, отправили.

На зоне меня называли «кум». «Куда пошел?» — «К куму». — «Колонулся?» — «Нет». И так далее.

Я обслуживал спецконтингент, то есть вербовал агентуру для работы с администрацией. Это самая тяжелая работа. Здесь если мозгов не имеешь, работать не сможешь, потому что на зоне тоже неглупые люди сидят.

Александр Сорокин. 1957

Вербовка идет таким образом. Оперативник может по доброте душевной договориться с вербуемым человеком. Может через агентов. Самый хороший агент — близкий человек. Жена, например.

Кандидата на вербовку мы изучали. Характер, поведение, связи… Если человек попал по хулиганке — он первый объект для вербовки. «Сидеть не хочешь? Тогда пиши расписку о сотрудничестве». Со смертниками легче всего работать, потому что человек на 25 лет и более пришел в камеру, это его дом.

Кто-то мог согласиться работать за услуги, условно-досрочное освобождение, например. Деньги агентам платили обязательно, обязаны были платить. Или не деньгами, а где-то чего-то… Родственники голодные? Посылочку состряпаем. Или вот травку в зонах курили. Это запрещенное, но у оперативников всегда в сейфах были и травка, и все, что хочешь. У одних изымали, а агентам давали.

Я же говорю — самое гуманное время было…

Когда Сталин умер, я молодой еще был. У нас учителя все плакали три дня. А потом… доклада на XX съезде практически не было. Два человека что-то состряпали… И люди восприняли это болезненно. Болезненно! Мы не поверили. Мы знали, что идет борьба за власть. Мы слушали «голоса» (иностранные радиостанции. — Авт.). Понимали, что появилось сразу много прихлебателей к этому течению хрущевскому, к этой оттепели. Пошли опять доносы, пошли опять сажалки. Пошел опять возрождаться культ личности.

Что потом делается? Ломается все гулаговское, диссиденты приходят к власти, начинается реабилитация, поганая. Она не была объективная, возглавляли ее отщепенцы: Приставкины, Чонкины (писатель Анатолий Приставкин — председатель более поздней Комиссии по помилованию, Чонкин — персонаж романа Владимира Войновича. — Авт.) и реабилитировали всех этих либералов-ненавистников, чужих для России людей.

На службе. 1950-е

Я никак не могу согласиться с этими правозащитниками, которые говорят о Системе (исполнения наказаний. — Авт.). Они действуют по штампу. «Репрессии» — значит, сразу принуждающая, наказывающая сторона, побуждающая к чему-то нехорошему. Но механизм принуждения к нормам государства — это и есть репрессии. Без репрессий государство не живет. Да, репрессии были. Но мы толкуем одно: они были в рамках закона.

Как бы вам попроще объяснить… В любом деле, которое иногда затевается благородное, исполнитель может повернуть, куда угодно. Исполнители-троцкисты — они на местах искажали законы. Страшно. Это никто не будет отрицать. Но! Это ведь не потому, что Иосиф Виссарионыч — терминатор, человеконенавистник и все такое. Это далеко не так, совершенно.

Я был на оккупированной территории. Никого за это не сажали! Глупости. Это одинаковая песня, что садили за опоздание на работу, пленных… Никого не садили. Чушь!

Не верьте в эти сказки. Вот говорят: на Колыме были сложные условия. Но здесь у нас лес. А там море! Там рыба ловится сколько угодно, там люди живут. Люди нигде не умирают. Тут своя прелесть, там своя. Сказки!

Что голодовали заключенные — тоже трепотня. Мы на поселке обеспечивались хуже, чем заключенные. Мы селедку брали — клянусь вам! — в зоне. Как брали? Пойдешь да возьмешь. Нам полутухлую, а им красную рыбу возили, селедочку тихоокеанскую… Вокруг склада бочки стояли не-от-кры-тые. Сейчас не найти хорошую рыбу. А тогда еду из фонда осужденных выставляли для поселка: разбирайте, пожалуйста, бесплатно, кормите поросят.

Политических — всех этих писучих жалобщиков — перевели к нам под Пермь подальше от центра. Раньше они в Мордовии были, но туда иностранцы ездили, возни много…

Политические были под присмотром и МВД, и КГБ, на контроле двух ведомств. Поэтому там, безусловно, законность была выше. Никто не ставил задачу политических перевоспитать. Правда, сотрудников просили: не допускайте лишних высказываний оскорбительного характера, ведите себя корректно и строго, в соответствии с законом. Те, кто работал с политическими, положение занимали намного лучше, чем мы, к ним рвались, им завидовали. Туда подбирали спокойных людей, чтобы не подстрекали, лишних слов не говорили. Ребята отдыхали, боже мой!