Елена Рачева - 58-я. Неизъятое

Кто не сопротивлялся — хорошо, а если кто сопротивлялся — приходилось применить и силу. Ну, там, в карцер отправить. Но это единицы. В основном разбиралися спокойно. Хотя одна зона була — ой-ей-ей. Я сам не видел, но знаю, туда пригнали солдат и применили оружие. Кто-то погиб, кого-то — в карцер. И все. Но политические очень мало бузили. Уголовники — эти да…

Конечно, на лице-то у них не написано, уголовник он или нет. Но у меня ж опыт. Когда я служил второй год, уже видел: уголовник ли, будет ли бежать… Они-то бежали почему? Из-за долгов. Проиграл в карты — куда ему деваться? Или убежит, или прибьют. Вот тебе и весь сказ.

Если беглый, но ведет себя мирно, никто его бить не будет. А если я за ним, скажем, пробежал килόметров 50 с полной этой ( выкладкой. — Авт.), есть у меня злость. Дам я ему один раз — и все. И на этом кончается. Очень сильно бить нельзя, это уголовно наказуемо. Да и я же не хулиган тоже.

Побег с оружием у нас был один. Офицер напился, а был с пистолетом. Заключенный взял у него этот пистолет, взял и ушел. Так мы за им два дня бегали. По тайге! Ну, хороший пес у нас был! След взял — и пошел, и пошел. А мы тут как тут, следом. Тот подходит, хочет стрелять, а мы его за руку — и все.

Боялись, конечно! Боишься — не боишься, а приказ есть приказ. Вот так-то, золотко.

С заключенными мы разговаривали, беседы вели. Не воспитательные, а просто. Откуда, как, чего. Как попал. Это интересно. Мы же молодые были, господи-и-и!

Большинство говорили, что где-то что-то не то сказали или не понравились кому. Так им за это 15 лет или 25, да еще пять, как говорится, по рогам. Да я и сам понимал, что сажают несправедливо. Если человека посадили справедливо, он это знает и к этому очень хорошо относится. А если зря — очень злым человек делается. Ну, что поделать…

Сам-то я ко всем одинаково относился. В лесу все одинаковы. Всем надо пилить, валить, работать.

Ке-ге-бе проводили… ну, как сказать? Собрания. Соберут, скажут: так и так, это нельзя, то нельзя, должны соблюдать. Не следует трепать языком, нельзя говорить, что батька Сталин дурак.

Прорабатывать нас не прорабатывали, но охранники все равно считали, что политические — бандиты, враги народа! Но я с ними разговаривал, доказывал, что не может быть такого, что вот он хороший, а ты его называешь так. Старался. Иногда получалось. А нет — так плюнул и ушел.

Вначале у нас смесь была: и политические, и уголовники. А потом начали настоящих, отпетых, у которых по два-три срока было, отправлять в строгий лагерь. А политических оставляли. Столько артистов, было! Московских!

Которые пожилые люди, они просто выдерживали, молча. А молодежь-то, бывало, могла и матом поругаться, и все. Силу применить к мене они не могут, а то я могу применить к ним оружие, это очень им ясно. А за мат могу оформить докладную, и они двое-трое суток в карцере отсидят. А могу и не оформлять. Много раз бывало так: подходит бригадир: «Это хороший работник! Ну, взял, выпил, напакостил. Не оформляй бумаги, не сажай». Что делать? Если ему оформить, это будет ему нарушение, его зачетов ( рабочих дней. — Авт.) лишат. Я не оформлял. Зачем мне нужно, чтоб на меня кто-то злился, хоть он и виноват? Пускай идет себе спокойно на работу.

Где они алкоголь брали? О, это страшное дело! Завозили любым путем, и много. Сами делали брагу. Один случай смешной был… Пошли по лагерю проверять огнетушители. Смотрим — все пустые. Пена — она как пиво, из сусла. Вот все и выпили. О-о, как начальник забегал! ( Смеется. )

Жили мы не в бараке, а в казарме — и солдаты, и охрана. Около лагеря, ясное дело. Метров за 300 уже лагерный забор, там две тысячи их и жили. Ну, а мы-то на свободе.

Я раньше не знал, что это такое — лагерь. Но я попал, куда попал, и обязан служить. У нас було так: отслужил срочную — и решаешь вопрос: служить дальше или уходить. Большинство уходили. Не нравилось мне все это. Между прочим, меня однажды даже вызывали — я уж три года как из армии пришел: так и так, иди к нам в лагерь работать. Квартиру давали! Жене работу давали! Я говорю: «Нет, ребята. Хватит мне на это все смотреть».

Жена Родиона Галина. Ее отец был лагерным охранником и погиб на войне. Галину удочерил политзаключенный из поселка Аджером

Хотя у нас тут везде лагеря. Как от Котласа начинались, так шли, шли и шли. У нас в поселке тоже лагерь был. Вон в лесу могилы. Здесь, наверное, не одна тысяча лежит. Кормить их было нечем, привозили — и они гибли от голода. Да вон там, в лесу, где мы грибы собираем. На кладбище белые грибы знаешь какие растут! А что, я буду обходить? Столько лет прошло…

БУШЛАТ ИЗ КОМИ

«Дубленка осталась от прабабушки моей жены. Как из армии пришел, не в чем было работать. Взял эту дубленку, понес к портному, чтобы перешил мне бушлат. А тот не берет! Потому что портной наш раньше работал главным бухгалтером всего Усть-Вымлага, а тесть мой в этом же лагере сидел».

1930

Родился в Варенском уезде Литвы.

19 декабря 1947-го— по доносу соседа семья Казюленис была выслана в Байкальский (сейчас — Ярковский) район Тюменской области, на Бачелинский лесозавод. Там Витаутас вступил в подпольную группу «Присяга в ссылке», которая ставила целью помогать ссыльным литовцам: собирала деньги для нуждающихся, обустраивала кладбища, выпускала газету на литовском.

8 МАРТА 1951

Вместе с другими участниками группы Витаутас был арестован. Следствие шло девять месяцев, которые он провел в тюрьме в подвале тюменского управления МГБ. Ночные допросы, карцер, избиения.

19 ОКТЯБРЯ 1951

Военным трибуналом Западно-Сибирского военного округа Витаутас и еще четверо литовцев приговорены к расстрелу, семеро остальных осужденных — к 25 годам лагерей. После четырех месяцев расстрел был заменен 25 годами лагерей и пятью — поражения в правах.

1952 … 1955

Август 1952-го— этапирован в Норильск. Работал на строительстве горного техникума.

Май-июнь 1953-го— участвовал в норильском восстании заключенных и после его поражения в числе зачинщиков был этапирован на Колыму в лагерь «Холодный». Работал на шахте, где заболел туберкулезом и в 1955-м был отправлен на инвалидный лагпункт в Тайшет.