Дмитрий Быков - Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)

Приближался конец четверти, и надвигалось родительское собрание. И вот этот день наступил. Мои родители решили пойти на собрание вместе. Я осталась дома и, сидя за фоно, старательно разучивала вальс Шопена, готовясь к экзамену в музыкальной школе Дунаевского, в которой параллельно училась. Родители что-то задерживались. Я даже подумала, что они пошли к кому-нибудь в гости. Вернулись они какими-то мрачными. И я не могла понять, в чем дело: отметки у меня были хорошие, к поведению после той истории с компанией Васьки-Сыча больше претензий не было.

Как самый дипломатичный, первым со мной решил поговорить папа:

– Доченька, какие у тебя проблемы с Валентином Подериным?

Меня всю как огнем обдало:

– Он мне написал записку, а я ему ответила. Вот и все.

Папа нахмурился:

– Но на родительском собрании выступила мама Валентина и попросила оградить ее сына от нашей дочери. Она утверждает, что ты ему каждый день звонишь и требуешь, чтобы он шел с тобой в кино и покупал тебе конфеты. Мы что, не даем тебе конфет или в чем-то отказываем?

Я видела, что папа сильно расстроен:

– Папочка, я никогда ему не звонила. Честное слово!

К моему удивлению, мама вдруг за меня заступилась:

– Если девочка говорит, что не звонила, значит, не звонила.

Папа набрал телефон Подериных. И женщина, которая, не задумываясь, опозорила чужого ребенка перед родителями всего класса, услышав мой голос в телефонной трубке, тут же извинилась, признав, что звонил им кто-то другой. Но о ее извинениях кроме моих родителей так никто и не узнал.

На следующий день весь класс стоял в два ряда в коридоре перед дверью классной комнаты. Я шла через живой коридор, в начале которого стояли Валька Подерин и его ближайший друг Мишка Славин. Они попытались меня остановить. Но я, гордо подняв голову, прошла, не отвечая, мимо: я никому ничего не хотела объяснять…

Тогда я не знала слова «обструкция», но что это – почувствовала на своей шкуре: со мной почти все перестали общаться, а по школе гуляли слухи, что я обрываю телефон Вальке Подерину, а Галя – Мишке Славину.

Злая Черная разбираться, кто прав, кто виноват, не стала, отреагировала по-своему: вызвала наших родителей и заявила им, что девочки дурно влияют друг на друга. И Галю перевела в немецкий класс 5-й «Б». Теперь Галя училась на первом этаже и каждую перемену бежала ко мне на второй. Мы демонстративно под руку ходили по коридору все перемены.

В классе я оказалась совсем одна. А Мишка Славин меня начал преследовать и при большом скоплении школьного народа все время говорил что-то обидное. Я решила, что не стану жаловаться родителям, а сама с ним разберусь.

Я собрала все свои ценные вещи: велосипед, коньки, лыжи – и спрятала, а родителям сказала, что потеряла. Потом все это богатство подарила Лиде из моего класса. Она была крупная и очень сильная девочка, но училась плохо, была второгодницей, над ней все насмехались и никто с ней не дружил. Я же стала помогать Лиде с уроками, а та стала верным моим пажом и телохранителем. Сколько раз она появлялась вовремя и меня выручала! Теперь в школе уже никто не мог безнаказанно меня обидеть. А Мишку Славина после очередных его издевок в мой адрес при большом скоплении народа Лида отмутузила и скрутила ему руки за спиной, а я тонкой кожаной перчаткой отхлестала его зловредную физиономию, приговаривая:

– Будешь уважать девочек, скотина (ну просто как в моем любимом фильме «Мичман Панин» – «Будешь замечать офицера, скотина!»)!

Фильма этого, похоже, Мишка не видел, а если и видел, то в тот момент аналогии не понял. Но от меня отстал.

А к концу учебного года папе дали квартиру в центре Москвы, и мы переехали в Фурманный переулок. Там прошли счастливые годы моего взросления. Туда из роддома номер один я привезла своего первенца… Только это уже было в другой жизни. А та, тушинская, горьким осадком осталась в памяти навсегда.

В нашей волости, Сондоге, что в Вологодской области, в начале шестидесятых была только начальная школа – четыре класса, а потом все шли в восьмилетку за тридцать километров на Вожбал. Жили там в интернате, а в субботу после уроков бежали домой. В воскресенье после обеда возвращались. И так весь год: и в мороз, и в дождь, и в грязь со снегом, по тракторной дороге лесом, гатями. Зимой иногда нас подвозили в санях на тракторе, но половину дороги все равно приходилось бежать, чтоб не замерзнуть.

Нас у родителей было четверо: три брата и младшая сестра Света. На Вожбале пришлось поучиться только старшему, Саше. Полтора года он там отбыл. А начиная с моего года родившихся в шестидесятом стали отправлять в райцентр, что за семьдесят километров, в Тотемскую школу-интернат. С Вожбала-то на каждый выходной домой можно было прибежать, а из Тотьмы – только на каникулы.

Начальную школу я окончил почти отличником (чистописание хромало) и в интернате год еще по инерции хорошо учился, хотя мысли были больше о доме и о еде, а не об учебе. Народ в интернате собирался самый разный. Были там и детдомовские, были и из детских колоний, была тотемская блатная шпана, ну и мы, деревенские, мужики. Воспитатели и учителя подобрались хорошие, нормальные люди, желавшие нам добра и жалевшие нас.

После зимних каникул, на третий день, я сбежал. Накопил хлеба, украл два кухонных ножа в столовой (от волков). За картиной Шишкина «Утро в сосновом бору», что висела напротив кабинета директора, я оставил записку, чтоб меня не искали: «всё равно не найдете». Морозы стояли ночами за тридцать градусов. Добирался я по узкоколейке на лесовозах. Выловили меня только утром следующего дня в лесопункте Крутая Осыпь, это за семнадцать километров от дома. Там бы уже пешком пошел и дошел бы – мы подготовленные все были, не мороз это был для нас и не расстояние (знайте, дети, любой пятиклассник может пройти 17 километров по тридцатиградусному морозу). А в Осыпи меня уже ждали: директор с воспитателем (они на машине по зимнякам доехали) и отец на лошади с санями. Родные из-за меня натерпелись.

Меня отпустили домой на неделю. Святые люди! Тогда-то я обрадовался, но зря они это сделали (хотя если б не отпустили, то снова бы сбежал). У них не было выбора, наверное, но они создали прецедент (как сейчас говорят) – в интернате начались побеги, порой с драматическим и даже трагическим исходом.

Вот Серега Ульяновский ушел весной в свою Тарногу – сто километров по бездорожью, дошел, но стоптал ноги так, что отслоилась кожа на пятках, а две девчонки замерзли на дороге зимой в сорокаградусный мороз, не дойдя до дома километров десять из сорока: сели отдохнуть… Говорят, какой-то говнюк на бензовозе не взял, хотя они и голосовали. Да хоть бы и не голосовали! Моего младшего брата Ивана тоже через год сняли с лесовоза: моим проторенным путем пошел.