Людмила Улицкая - Поэтка. Книга о памяти. Наталья Горбаневская

Вот уже несколько месяцев я прощаюсь с подругой. Я перечитала ее стихи, которые хорошо знала, статьи, которых не знала. Я собрала воспоминания о ней ее близких и друзей, ее коллег. Я всегда, с первого дня знакомства до последней встречи – это был ее последний вечер в Москве, в клубе «Китайский летчик Джао Да» – знала, что мне был послан для дружбы человек редкостный, который, как перегородочка во флиппере, поменял направление моей жизни. Благодаря ей – и еще нескольким ушедшим друзьям – я открыла великую и незатейливую тайну, которая лежит на поверхности, но касается самой глубины нашего существования – мы все нити единой всепроникающей ткани. Ткань эта прорастает из самой древности, она охватывает наше прошлое, доисторическое и историческое, включает в себя всё знание о мире, в котором мы барахтаемся, все чувства, которые мы переживаем, всяческую любовь – к детям, к картинам, к музыке, к слову, к мужчинам и женщинам, и жизнь так восхитительно богата и интересна своим нескончаемым изобилием. И есть люди, в присутствии которых усиливается этот вкус жизни. У них дар радоваться, которым они умеют делиться с другими. Пожалуй, что у Наташки это было даже потребностью – разделить радость. И вообще – разделить. Она была исключительно «социальным» человеком. С обостренным чувством справедливости. И социальной – тоже. Здесь мы с ней не совпадали. Я в справедливость никогда не верила, а она ее жаждала. Она страдала, когда видела несправедливость, и от государства она тоже ждала справедливости. А я и в небесную бухгалтерию не очень верю… Но это ее чувство справедливости, рациональной справедливости, не мешало ей быть прекрасным поэтом. И гражданином. От этого словосочетания, которым Некрасов как будто проклял отечественную словесность, – «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» – я всегда отворачиваюсь. Я, как школьница, терпеть не могу, когда мне говорят, что я что-то кому-то обязана. Всё, что я делаю, я делаю исходя из внутренней потребности. Но у Наташи это как-то получилось естественно, – быть гражданином, – не по обязательству, возложенному на плечи будущих поэтов русским классиком. Она легко была поэтом – за всю жизнь не слышала от нее ни разу жалобы на тяготы поэтической участи, на бедность или недостаток успеха, а только – «Проклятье! Счастье! Пишутся!». И так же легко и естественно ей было быть гражданином своей страны. Она вспоминала, как она ехала в троллейбусе на Красную площадь, чтобы принять, в общем-то, мученичество, и как была счастлива, как хотелось ей поделиться со всеми радостью и всех пригласить с собой… А я стояла в некотором отдалении (не конкретно в то время, когда она была на площади, в то время я была как раз в Ужгороде, на границе с Чехословакией, сидела на горке и смотрела, как самолеты тучей летели в Чехословакию, и предполагала, что начинается третья мировая. А через пятнадцать минут самолеты развернулись, и она не началась)… Так вот, я стояла в некотором отдалении и с ужасом наблюдала все перипетии Наташиной биографии, и сердце мое разрывалось от страха за нее, от невозможности принять ее выбор, и от стыда всё-таки – что я не могла, да и совершенно не хотела бы сидеть рядом с ней на Лобном месте. Потому что она была не просто гражданка своей страны, а великая гражданка.

Я рассказала про Наташу очень многое из того, что я о ней знала. Не всё. То, что сочла нужным. Но еще мне кажется, что рассказ о Наташе будет неполным, если я не приведу ее размышления о природе государства. Это никакая не высокая теория, не хитрая философия, не политология, а размышления публициста и человека здравого смысла, которым она была, невзирая на поэтическую природу ее дарования.

Тогда государство не было равнодушно к тому, что люди говорят и думают. Сейчас государство скорее равнодушно к тому, что говорят и думают. Лишь бы не действовали. В общем, и то, и то – не слава Богу, однако первое из них, всерьез говоря, всё-таки хуже. Когда я говорю «не было равнодушно», я имею в виду, что людей принуждали и говорить, и, по возможности, думать то, что положено. Постоянное, изо дня в день, давление, направленное на то, чтобы люди «жили по лжи» [70].

В моем домашнем кругу, в центре которого кроме меня находились мой старший сын Ярослав и наш общий друг Анатолий Копейкин, мы задолго до Беловежского соглашения сочиняли планы утопические, но увлекательные – возникновения новых государств на прежней территории. Или скорее возрождения старинных государств на существующей территории. Государств, как сейчас помню, было три: Новгородская республика, Великое княжество Литовское и Хазарский каганат. То есть на самом деле никакого УЛБ (Украина – Литва – Белоруссия) – Хазарский каганат шел от Заволжья по крайней мере до Киева (не зря же князь Владимир носил титул кагана), Новгородская республика (с Москвой и Петербургом, Вологдой и Архангельском) знаменовала благодетельное ограничение русских земель, а Великое княжество Литовское включало, как ему и положено, какие-то польские земли, Белоруссию, Западную Украину (Одессу мы, подумав, отдали Израилю). Впрочем, светил еще один вариант: восстановление Австро-Венгрии, которой можно было бы отдать Галицию и даже Малопольшу. Хорошая была когда-то держава: с середины XIX века никого особо не угнетала, разным нациям в ней жилось привольно.

Нас, предававшихся этим приятным химерам на парижской улице Гей-Люссака, не связывали Хельсинкские соглашения, требовавшие неизменности границ в Европе. Скоро, впрочем, оказалось, что они никого не связывают…

К востоку от УЛБ лежит пространство, на котором оттенки свободы и несвободы чередуются иногда до угрожающих размеров. Диктатура Лукашенко – ничто перед диктатурой Туркменбаши, разгон демонстраций в Минске бледнеет перед Андижаном, а если пойти еще дальше на восток, то мы дойдем до коммунистического Китая с его лагерями и показательными смертными казнями и до страны-концлагеря, называемого Корейской Народно-демократической Республикой. И на том же пути – по-прежнему коммунистические Лаос и Вьетнам, а между тем в Польше беглецам из Вьетнама, людям, подвергавшимся на родине политическим преследованиям, отказывают в статусе политического беженца и грозят высылкой на эту самую родину. Это, правда, история прошлогодняя – хочу надеяться, что ныне она решилась или решится в благую сторону.