Татьяна Варнек - Воспоминания сестры милосердия.

Когда я пришла в палату, были страшные овации, поздравления, и у всех праздничное настроение. Всем объявили: «У нас сегодня праздник, наша сестра – именинница». Давно я так радостно не проводила своих именин. Отношения у меня со всей палатой были прекрасные. Мы в ней работали с Катей Деконской – нас обеих обожали. Работали мы дружно, да и вообще с ней были очень дружны.

Не помню, когда именно, но пришло наконец письмо от Пети. Он писал про Женю. Его сетка для спанья (гамак) на «Генерале Алексееве» была около люка, он в него свалился и пролетел в нижний трюм, упав на поручни трапа. Сильно расшибся, был без сознания. Боли были страшные, и его первое время держали под морфием. Он все еще находился в госпитале, и Петя писал, что при плохом питании в корпусе он не поправится, что надо его оттуда взять. Папа стал хлопотать, и наконец Женя приехал, но в гораздо лучшем виде, чем мы ожидали. Его положили в мою палату. Профессор Алексинский его осмотрел, не нашел ничего серьезного, никаких повреждений. Боли, которые еще остались в бедре, были от удара по нерву. Профессор сделал Жене раза два укол пакеленом, пахло жареным мясом – и очень скоро Женя выписался. Его устроили в русскую гимназию на берегу Босфора.

В госпитале работы стало много меньше: многие больные выписались, кое-кто уехал в Галлиполи, другие поправлялись. Были и почти здоровые, но так как места освободились, а им некуда было деваться, то их держали в госпитале.

Приближалась весна, люди отдохнули, успокоились после всего пережитого, и началось влюбленное настроение. Особенно отличалась наша 5-я палата – «56 больных», как было написано при входе. Мы с Катей ничего не замечали, в свободное время болтали, шутили со своими питомцами, и вдруг началось. Ночью мы сидели в соседней 4-й палате. И, как только все уснут, сидишь, ничего не подозревая, вдруг видишь перед собой фигуру, которая усаживается рядом, и начинается объяснение в любви.

Отвечаешь, уговариваешь, просишь идти спать, иногда отшучиваешься. Но на другой день видишь вздыхающего человека, старающегося подозвать к себе. На следующее дежурство – снова один или два, по очереди. Мы не знали, куда деваться, боялись дежурить. У некоторых больных поднималась температура. Ревновали друг к другу. Идя на дежурство, думали – кто сегодня? А на другой день в «сестрятнике» сестры спрашивали, от кого ночью получила признание. Некоторых было очень жалко: больные, одинокие, ничего впереди, и они искренно к нам привязались! Но что было делать?

В свободные дни мы стали уходить осматривать Константинополь. Когда наступила весна, ездили компанией за город. В нашу компанию входило два-три больных и группа кирасиров – стражников консульства.

В это время у меня сделался страшный приступ ишиаса. Профессор Алексинский сказал: ущемление нервов. Боли были невероятные. Я не могла шевельнуться. Пролежала неделю. Потом долго хромала и затем волочила ногу. Долго еще побаливала нога.

В марте уже была настоящая весна. Все свободные дни гуляли компанией. В палате – бесконечные объяснения и все новые сюрпризы. Почти все больные были влюблены или в Катю, или в меня. Это начало уже раздражать, но что мы могли сделать? В апреле стало спокойнее. Многие наши влюбленные уехали. Мы составили свою компанию, и нас немного оставили в покое. Не помню, в какой период папа и тетя Энни уехали в Мессину. Их взял с собой адмирал Пономарев. Он во время землетрясения в Мессине в 1902 году командовал крейсером, принимавшим участие в спасении мессинцев. Мессинцы, узнав о бедственном положении Пономарева с семьей, собрали для него деньги и пригласили к себе.

Пономарев попросил визы и билет на пароход и папе с тетей Энни. Там они прожили несколько лет. Жилось им очень хорошо: мессинцы их обожали. Тетя Энни имела уроки языков. Пономаревы же показали себя с плохой стороны и скоро уехали.

Когда я стала работать в операционной, мы с Катей бывали один день свободны и стали вместе ходить по мечетям Константинополя. Любили подолгу там сидеть, в тишине и полумраке.

Летом нам всем дали по две недели отпуска и посылали попарно в Буюкдере, где нам была предоставлена комната. Давали суточные, и мы на примусе себе готовили. Мы с Катей чудно провели время, отдохнули и развлеклись. Постоянно к нам приезжали наши вздыхатели.

Природа, парк – там дивные. Целыми днями проводили на воздухе, сами увлекались, словом, жили счастливо, без забот, без страха и не думая о завтрашнем дне!

1921 год. Семь лет (!!!) – с 1914 года – мы не принадлежали себе и не видели личной жизни.

К этому времени мы сшили себе «туалеты». Из бежевых пижам у Кати и у меня получились летние костюмы, а из полосатых пижам – платья. На жалованье смогли купить по шелковому синему жакету из «jersay» [16], смастерили белые пикейные шляпы и чувствовали себя почти парижанками.

В конце лета мы на шаркетах [17]изъездили весь Босфор, осмотрели Константинополь, гуляли всю ночь Рамазана среди праздничной турецкой толпы, заходили в мечети.

Константинополь так красив, красочен и интересен, что мы буквально были влюблены в него. Присутствовали два раза на Саламлике – переезде султана из дворца в мечеть.

Так прожили до осени, когда стали говорить о том, что армию из Галлиполи, с Лемноса и Чаталджи будут перевозить в Болгарию. И действительно, скоро началось новое переселение. Наш госпиталь решено было перевести на Шипку. В Константинополе оставался постоянный Николаевский госпиталь. Все другие, в разных лагерях, постепенно закрывались. Мы все были страшно расстроены предстоящим переездом: жаль было покидать Константинополь и наших друзей.

Госпиталь переходил в уменьшенном виде: большая часть имущества осталась в Константинополе, и решено было там поместить инвалидов. Кое-кого из персонала тоже не взяли. Поехали Катя, я, Титова, Томашайтис (которая в Константинополе вышла замуж за М.В. Губкина), две Урусовы и еще несколько сестер. Собирались недолго, поджидая парохода, идущего с Лемноса с Терско-Астраханской бригадой. С ними мы и поехали в новую страну на новую жизнь.

Это было, думаю, в ноябре 1921 года. В Константинополе пробыли год. Уезжали мы в ужасном настроении: кончилась наша привольная жизнь в дивном, сказочном Константинополе. И там оставались все наши друзья из нашей тесной компании.

Пошли по Босфору снова в Черное море. Мы все стояли на палубе и мысленно прощались со всеми местами, где мы бывали. Наступил вечер, за ним дивная лунная ночь. Для госпиталя отвели помещение второго класса. Каюты были в ужасном состоянии, ободранные и пустые. Казаки ехали в трюмах и на нижней палубе. Палуба и каюты первого класса были пусты. Там жил только французский лейтенант, сопровождавший казаков. Еще когда мы грузились, нам с Катей пришлось с ним разговаривать, так как он распоряжался, а мы поневоле были переводчицами.