Илья Миксон - Жила, была

Белые трафаретные надписи на стенах предупреждали: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».Люди старались ходить по менее опасным линиям проспектов и улиц.

Трамвай миновал двухъярусные аркады Гостиного двора, пересек Садовую. Вспомнился страшный и счастливый случай с мамой.

Швейная артель «1 Мая» размещалась во внутренних строениях замкнутого четырехугольника главного ленинградского универмага.

Ранней осенью, сдав очередную партию армейского белья, мама получила пакет с раскроем и вышла через ворота на Садовую, прямо к трамвайной остановке.

Только переехали перекресток, завыли сирены. Проклиная войну и фашистов, пассажиры вышли из вагона и укрылись в торговых рядах Апракси-ного двора, универмага на Садовой улице. Мама еще подумала, что зря отказалась от чая. Посидела бы лучше с подругами, переждала тревогу у самовара.

Полутонная бомба взорвалась в центре двора Гостиного. Девяносто восемь убитых, сто сорок восемь раненых…

«Не судьба, значит, — откомментировала тогда бабушка. — Долго жить будешь, Маня».

Ошиблась бабушка в своем пророчестве. И в других предсказаниях обманулась. Не сбылись планы, мечты и надежды Савичевых.

Тане ужасно повезло: тетя оказалась дома! Она эту неделю работала в ночную смену.

— Чего раззвонилась, — с порога сделала замечание тетя Дуся. — Не глухая, с единного раза слышу.

На табличке у кнопки электрического звонка коммунальной квартиры дома № 1А на Лафонской улице против фамилии Арсеньева Е. П. стоял номер комнаты — 3, что одновременно указывало и число звонков. Вот Таня и нажала кнопку три раза.

— Одна тут, вакуировались все, сбежали мои соседи. А вы, Савичевы, застряли.

Тетя Дуся не спрашивала, отмечала. Она не смотрела в глаза собеседнику, а как бы следила за ним. Тяжелый, исподлобья взгляд, подозрительный, напряженный, направлен был не прямо, а сбоку. — Застряли, а? — потребовала подтвердить тетя Дуся.

— Савичевы умерли, — тихо произнесла Таня. — Все. Я одна осталась.

Тетя Дуся беззвучно раскрыла рот и опустилась на табурет у вешалки. Они так и разговаривали в передней.

— И… и тетка моя? — спросила погодя.

— Бабушка умерла второй, после Жени.

— А эти… дяди твои?

— Умерли. Все умерли.

— Так, — неопределенно протянула тетя Дуся.

— Мама велела к вам идти. Вот я и пришла.

— А мама — что? — сразу насторожилась тетя Дуся.

— Умерла. Тринадцатого мая, утром.

— О, господи, — отрывисто вздохнула тетя Дуся и перекрестилась.

Хотя от трамвайной остановки идти было совсем немного, Таня едва стояла на ногах.

— Можно, я присяду?

— Садись, чего там, — тетя показала на какой-то ящик у стены.

Таня опустилась на крышку, прислонилась спиной и головой, прикрыла глаза. Голос тети Дуси доходил как через ватные затычки в ушах и все удалялся, удалялся.

— …третяя вода на киселе… даже и не знаю, как по-родственному назваться… Разузнаю и приеду. Все чтоб по закону… А квартиру заперла? Замыкай, замыкай. Нынче народ оклемался уже маненько, воры по домам шнырят…

Очнулась Таня в комнате, на кушетке, и первое, о чем подумала: хорошо, что такое случилось не дома, где никого-никого…

— Оклемалась, — с облегчением отметила тетя Дуся. — А то мне скоро на фабрику. Дойдешь сама до транвая? А дорогой и в полную норму возвернешься. Жди, никуда надолго не отлучайся. Посчастит, так я на машине приеду, чтоб и вещи заодно… Чего сюда-туда ездить. Верно, племянница? Я тут подсчитала, ты мне вроде внучатой племянницей приходишься. Ну, садись, чайку попьем. Хлеб у тебя имеется, а я конфетку поделю. Рассчитаемся потом, не чужие.

Тане совсем некстати вспомнилось, что за несколько лет до войны сестра тети Дуси с мужем и болезненным мальчиком, ради которого они и приехали на неделю в Ленинград, профессору показать, остановились тогда у них, а не в своей бывшей комнате, У Дуси.

Фамилия у родственников была запоминающаяся — Крутоус.

Она вынула из сумки хлеб, машинально проверив, на месте ли мамин длинный кошелек с деньгами и карточками. Кошелек лежал на дне, а вот часы куда-то задевались.

— Часы ищешь? — догадалась тетя Дуся, искоса следившая за Таней. — Вот они, на етажерке.

Только нижняя полочка этажерки была с книгами, на остальных — безделушки и разрозненные чашки с блюдцами. Часы лежали наверху, на салфетке с дырчатой вышивкой «ришелье».

— Оставь лучше, а то, не дай бог, брякнешься в транвае, уворуют. Вещь дорогая, серебряная. Пей чай-то, пока горячий. И конфетку бери. Не стесняйся, не чужие.

Ничего более тягостного, изнурительного, бесконечного, чем неопределенное ожидание, нет на свете. Прошло пять дней со встречи с тетей Дусей, а от нее никаких вестей. К ней поехать — вдруг разминешься. Таня отлучалась только в булочную и в столовую.

Очереди к прилавкам и раздаточным окошкам стали значительно короче. Все-таки много народа выбралось из блокадного кольца по зимней Ладоге. Теперь, говорят, навигация досрочно открылась, и опять возобновится эвакуация, уже водным путем.

Начались белые ночи, дни удлинялись, зелень полезла вовсю, особенно на огородах: во дворах, на бульварах, в Румянцевском сквере, у Исаакиевского собора напротив, через Неву.

Ранним утром, когда тетя Дуся никак не могла объявиться на Васильевском острове, Таня пошла попрощаться со сфинксами. Давно она не виделась с ними, больше месяца. В последний раз была на набережной с дядей Васей. Он приходил тогда прощаться. Совсем, навсегда прощаться. А она, Таня, скажет сфинксам: «До свидания!» Не на веки же вечные переедет к тете Дусе. Вдруг, после войны, Миша возвратится или Нина найдется? И опять заживут Савичевы в своей квартире, в доме на Второй линии Васильевского острова. Не в полном составе, а все же… Савичевы всегда жили в Ленинграде и будут жить!

Погода стояла прекрасная: солнечно, тепло, прозрачно. Ночью пролился небольшой дождь, освежил воздух, обмыл асфальт и диабазовые мостовые. Даже зенитные пушки с утолщениями дульных тормозов на длинных стволах будто обновились. Пушки стояли на выступе набережной, боевые позиции ограждали гранитный парапет и полукруглые стенки из двойного ряда мешков с песком.

А сфинксы, как и встарь, возвышались над рекой и людьми.

Нева, посверкивающая, бурлящая, упруго неслась к морю.

Таня перевела взгляд на сфинксов и сделала для себя потрясающее открытие: лица-то — женские!

Привязанные бороды сбивают с толку, обманывают иероглифы. Никакой это не сын Ра, Аменхотеп, правитель Фив!

Древний египтянин изваял женщину.

Таня, наверное, рассуждала вслух, бормотала что-то. Потому и спросил шутливо проходивший мимо моряк в кителе со стоячим воротником и пистолетом на длинных ремешках: