Энн Эпплбаум - ГУЛАГ. Паутина Большого террора

«Отличное питание, одежда, рабочий день зимой 4–6 часов, летом — 10 часов, колоссальные заработки для заключенных, позволяющие им помогать семьям и возвращаться после срока на материк обеспеченными людьми. <���…>

Тогдашние кладбища заключенных настолько малочисленны, что можно было думать, что колымчане — бессмертны».

Отношение лагерного начальства к заключенным было в целом тогда более гуманным, чем стало потом. В то время граница между заключенными и вольнонаемными была до некоторой степени размыта. Две группы вступали между собой в нормальные взаимоотношения; часть заключенных находилась на положении расконвоированных, а некоторые из них работали геологами, инженерами и даже входили в состав военизированной охраны.

Заключенным в какой-то мере позволяли участвовать в политической жизни эпохи. Как и Беломорканал, Колыма создавала своих ударников. Один заключенный Дальстроя даже стал «инструктором стахановских методов труда». Хорошо работавшие заключенные получали значки с надписью «Ударник Колымы». [314] Козлов, «Севвостлаг НКВД СССР», с. 82.

Подобно Ухтпечлагу, Колыма быстро усложняла свою инфраструктуру. В 30-е годы заключенные не только добывали там золото, но и строили портовые сооружения в Магадане, а также Колымскую трассу — важнейшую автодорогу региона, которая ведет из Магадана на север. Большая часть лагпунктов Севвостлага располагалась вдоль этой дороги, и часто они получали названия по расстоянию от Магадана (например, «47-й километр»). Город Магадан как таковой был построен заключенными. В 1936 году он насчитывал 15 000 жителей и продолжал расти. Вернувшись в город в 1947-м после семи лет в дальних таежных лагерях, Евгения Гинзбург замерла «от удивления и восторга» — так быстро вырос Магадан. «Только через несколько дней я заметила, что дома эти можно пересчитать по пальцам. Но сейчас это для меня и впрямь столица». [315] Е.Гинзбург, т. 2, с. 129.

Гинзбург, как и некоторые другие лагерники, приметила диковинный парадокс. Странно, но факт: на дикую Колыму, как и в республику Коми, ГУЛАГ постепенно приносил «цивилизацию», если, конечно, это слово здесь уместно. Через леса прокладывались дороги, там, где были болота, вырастали дома. Оттесняя коренных жителей, власть строила города, заводы, железные дороги. Много лет спустя дочь лагерного повара в отдаленном подразделении лесозаготовительного Локчимлага (Коми АССР) вспоминала жизнь в то время, когда лагерь еще действовал: «Там у них был целый склад овощей, тыквы росли на грядках — не так все голо, как сегодня. (Она с отвращением махнула рукой в сторону крохотного поселка, стоящего ныне на месте лагеря у бывшего штрафного барака, где и теперь живут люди.) Там было настоящее электрическое освещение, и начальство чуть не каждый день разъезжало в больших машинах…».

Гинзбург сказала примерно о том же более красноречиво: «Загадочно человеческое сердце! Ведь я всей душой проклинаю того, кто выдумал строить город в этой вечной мерзлоте, прогревая ее кровью, потом и слезами ни в чем не повинных людей. И в то же время я явно ощущаю какую-то идиотическую гордость… Как он вырос и похорошел за семь лет моего отсутствия, наш Магадан! Просто неузнаваем. Я любуюсь каждым фонарем, каждым куском асфальта и даже афишей, извещающей, что в Доме культуры состоится спектакль — оперетта „Принцесса долларов“. Наверно потому, что нам дорог каждый кусок нашей жизни, даже самый горький». [316] Там же.

К 1934 году расширение ГУЛАГа на Колыме, в республике Коми, в Сибири, в Казахстане и в других местах СССР приняло тот же характер, что и на Соловках. Вначале — небрежение, произвол и беспорядок, становившиеся причиной многих смертей. Даже если не было откровенного садизма, заключенные страдали от бездумной жестокости конвоиров, обращавшихся с ними как со скотиной. Однако со временем система кое-как налаживалась. Смертность в местах заключения, достигнув высшей точки в 1933-м, стала уменьшаться: свирепствовавший в стране голод отступил, и лагеря были теперь лучше организованы. В 1934 году, согласно официальной статистике, смертность составляла примерно 4 процента. [317] «ГУЛАГ: Главное управление лагерей», с. 441. Ухтпечлаг качал нефть, Колыма добывала золото, лагеря Архангельской области поставляли древесину. В Сибири строились дороги. Ошибок и бед случалось великое множество, но такая же картина наблюдалась по всей стране. Быстрота индустриализации, изъяны планирования и нехватка квалифицированных кадров делали несчастные случаи и излишние затраты неизбежными, и руководители крупных проектов наверняка это понимали.

ОГПУ, несмотря на все неудачи, быстро превращалось в одну из главных экономических сил страны. В 1934 году Дмитлаг, прокладывавший канал Москва — Волга, использовал почти 200 000 заключенных — больше, чем Беломорканал. [318] Хлевнюк, «Принудительный труд…», с. 78. Вырос и Сиблаг (в 1934-м — 63 000 заключенных); Дальлаг в том же году насчитывал 50 000 человек, более чем утроившись в размере за четыре года с момента своего образования. По всему Советскому Союзу возникали все новые лагеря: Сазлаг в Узбекистане, где осужденные работали в совхозах; Свирьлаг под Ленинградом, занимавшийся заготовкой дров для города и обработкой древесины; Карлаг в Казахстане, чьи заключенные трудились в сельском хозяйстве, на заводах и фабриках и даже ловили рыбу. [319] Там же; «Система ИТЛ в СССР», с. 376, 399 и 285.

В 1934 году, кроме того, был образован НКВД СССР, взявший на себя, в числе прочих, функции ОГПУ. Реорганизация отражала новый статус тайной полиции и ее выросшую сферу ответственности. В ведении НКВД теперь находилось более миллиона заключенных. [320] «Система ИТЛ в СССР», с. 38. Но относительное спокойствие продолжалось недолго. Внезапно система претерпела катаклизм, губительный как для рабов, так и для хозяев.

Объективно говоря, 1937 и 1938 год, которые вспоминают как годы «большого террора», не были самыми ужасными в истории лагерей. Не были они и годами наибольшей численности заключенных: в следующем десятилетии она намного возросла и достигла максимума гораздо позже, чем обычно думают, — в 1952 году. Хотя доступная нам статистика страдает неполнотой, ясно, что смертность в лагерях была выше как во время голода (1932–1933), так и в разгар Второй мировой войны — в 1942–1943 годах, когда общее число людей, содержавшихся в ИТЛ, тюрьмах и лагерях военнопленных, составляло примерно четыре миллиона. [321] Bacon, с. 30 и 122. Автор суммирует цифры, полученные из разных источников и касающиеся разных категорий лиц, занятых принудительным трудом. Дальнейшее обсуждение статистических данных см. в Приложении.