Евгений Гусляров - Царевич Алексей. Гибель последнего русского

Не построив изящной и лёгкой рессорной кареты, Пётр захотел лихо прокатиться в старом рыдване, доставшемся ему от отца. Он впряг в него удалых наёмных рысаков. Езда, однако, пошла шибко тряская, и некоторой части пассажиров показалось лучше пойти пешком. Кто их может судить за это? Разница темпераментов давала двум этим порфироносцам свои методы вершить державную политику. Разными, конечно, были у них и представления о том, как приобщить свой народ к цивилизации и прогрессу. К трудным задачам этих рассуждений отношу я попытку уяснить себе стихийную программу оппозиционера-царевича Алексея Петровича. Он, разумеется, не составлял её. Он придерживался той, которая досталась ему готовой от уходящего времени. Не хотелось бы показаться излишне подробным, но это иногда мне нужно будет, чтобы портрет стал похожим не только внешне.

Однажды царь Алексей Михайлович, который обладал незаурядным писательским дарованием, изложил руководство держателям своего соколиного хозяйства. Читать его и теперь истинное наслаждение. Тем более что в этом частном документе можно найти великую драгоценность – чувства и мысли общего характера, свойственные государственному человеку предреформенного времени. Ну, а поскольку государственные люди того времени не были столь далеки от настроения и забот своего народа, как ныне, то можно угадать и малую толику общего настроения в стране России того времени. Есть в «Уряднике сокольничья пути» такие слова: «…Хотя мала вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна – никто же зазрит, никто же похулит, всякой похвалит, всякой прославит и удивитця, что и малой вещи честь, и чин, и образец положен по мере… Без чести же малитца и не славитца ум, без чину же всякая вещь не утвердитца и не укрепитца, безстройство же теряет дело и воставляет безделье». Вот какова его личная программа, универсальная программа русского хозяйственного человека, которую можно распространить и на домашние дела, и на дела державные. Алексей Михайлович считал, что всякое даже малое дело, доведённое до совершенства, украшает большой мир, делает его более устроенным и приспособленным к нуждам человека. Потихоньку, постепенно сделать так, чтобы привести всё в надлежащий лад и порядок, сделать всё «по чину честно, мерно и стройно», вот какова долгосрочная программа тех преобразований, которая мила была старому русскому человеку. А буде можно что приспособить к этому делу из иноземных мудрёностей, то и это сгодится, лишь бы оно не много вносило «безстройства» и не «воставляло безделья». Теперь такой ход дел называли бы эволюционным путём развития. Несомненно, это распространялось и на дела политики. Логически эту программу можно продолжить словами Пушкина, которого стоит причислить к сторонникам «тишайшего» царя Алексея Михайловича: «Лучшие и прочнейшие изменения (реформы, по-нашему – Е.Г. ) суть те, которые происходят от улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…» Это из «Капитанской дочки». Вот такой представляется любезная уходящему русскому характеру формула постепенного преобразования жизни. Русская Атлантида погружалась в историческое небытие с мыслью, что образцовым усовершенствованием всякого дела, выбранного с большим раздумьем, можно исполнить Божий закон на земле.

Много говорено о дремучей тупости и патологически упорном нежелании русского народа принять просветительские реформы Петра Великого. Это, конечно, с подачи лощёной шпаны из той же Немецкой слободы и разного рода высокомерных иноземных наблюдателей. Главное, что в этом они смогли убедить самого Петра: «Русский человек, ни за что сам не примется, пока его не заставишь», часто говаривал он. Непредвзятые историки полагают, что в этом была его величайшая ошибка. «Повторять с иностранцами, будто бы русский народ ненавидел образованность и вести его к просвещению можно было только страхом, насилием, или, как выражаются учёные немцы, просвещенным деспотизмом (aufgeklerte Despotismus), было бы клеветой на русский народ». Так считал, например, замечательный историк Николай Костомаров. Высокомерие обязательно соседствует с невежеством, поскольку не даёт взглянуть на вещи с тем благонамеренным любопытством, которое предшествует истине. Русский мыслящий человек никогда не был простым, тупым в своём упорстве ретроградом, страдающим идиосинкразией ко всякому новшеству. Дело было совсем в другом. Процесс царевича Алексея некоторым образом коснулся этой непрояснённой стороны старого русского сознания. И этим-то наряженный над ним (царевичем) розыск имеет особенный интерес. Вот что можно, к примеру, узнать об одной из загадочных личностей петровского времени Александре Кикине, который был не последним человеком среди главных действующих лиц развернувшейся драмы. Он был когда-то близок Петру. Человеком был, несомненно, толковым, передовым. В конце концов, Пётр сделал его адмиралтейц-комиссаром. То есть, доверил его попечению одно из важнейших дел своего преобразования России. Значит, и Пётр не видел в нём ненавистного и тупого ревнителя старины. Между тем, этот Кикин был в постоянной плохо объяснимой оппозиции Петру. И мог бы сказать вслед за царевичем, что Пётр и сам ему «омерзел всеконечно».

Чего ему не хватало? В казённых бумагах Канцелярии розыскных дел именно этот вопрос и зафиксирован. Задал его на допросе сам беспощадный царь, ставший тогда наиболее дотошным и убийственно прилежным следователем. Царь спросил его в том духе, что умный человек, к каковым без сомнения относится Кикин, не мог ведь не думать о том, как всё плохо может окончиться? Вот как ответил ему Кикин: «Что ты толкуешь мне об уме? Ум требует простора, а с тобой было ему тесно». Какая мужественная красота в этом ответе! Это великолепный памятник всей той России, какая противостояла смертно и безнадёжно Петру. Одни только эти слова заставляют подозревать всю тупую ограниченность того приговора, будто эта замшелая косноязыкая традиционная Русь мазохистски желала и дальше киснуть в суеверии, невежестве и дикости. Мыслящую Россию, прежде всего, раздражала и оскорбляла, восстанавливала против себя сама манера петровских преобразований, та духовная кабала, при которой несчастьем было иметь собственный ум и собственный взгляд на вещи. В той России, которую создавал Пётр, умным мог быть только он сам. Он один знал, что нужно было России. Ему по штату полагалось всё знать лучше других. При Петре явилось не только абсолютное самодержавие, как принцип власти, но и абсолютное самодержавие духа, при котором становилось ненужным думать. Рабство налагалось не только на тело, но на душу и мысли. Вот почему в глухой оппозиции к нему оказалась не только и не столько тёмная и невежественная масса, но, может быть в ещё большей, мыслящая, элитная часть России… Кикин был предан смерти жесточайшей. Описывать её было бы мучительно… Добиваясь с таким упорством и смерти самого царевича, Пётр, мог руководствоваться, неосознанно даже, тайной убийственной неприязнью к чужой скрытой мысли, иной, чем его собственная…