Евгений Гусляров - Ночь с Достоевским

Народ, позволивший сделать с собой то, что делали с ним в двадцатом веке, позволяющий делать то, что делают теперь, уже давно недостоин этих чаяний. И это отношу я к величайшей посмертной трагедии Достоевского. К последней трагедии русского народа, оказавшегося недостойным своего пророка и неустанного духовного защитника перед Богом и людьми.

Вот слышу я и второй признак глухого московского утра. Детей повели в уцелевший ещё детский садик мимо безобразного лика хрущёвской панельной двенадцатиэтажки, в которой я живу. Я слышу это, потому что не проснувшиеся до конца дети ревут благим матом. Ревёт завтрашняя Россия каждое утро под моими окнами. Будто чувствует, что вступает она в то будущее, где ждут её жестокие тайны, неразрешимые проблемы и суровые наставники, первым из которых остаётся Фёдор Достоевский… Плачет пустыми слезами неразумная надежда…

Итак, чтобы читатель мог составить собственное понимание этих странных, запутанных и необычайных по последствиям отношений гениального писателя и одной из самых неординарных женщин, встретившихся ему на жизненном пути, мы предлагаем полностью прочитать дневник Аполлинарии Сусловой и две повести, в которых и Суслова, и Достоевский как бы обменялись напоследок всем, что вынесли и думают друг о друге. Эти две повести – «Чужая и свой» и «Игрок» в истории литературы явление черезвычайное. Никогда ещё с такой глубиной не были представлены в литературе два человека, растратившие любовь, и апеллирующие к защите читателя, этого самого грандиозного суда присяжных.

Аполлинария СУСЛОВА

(Дневник 1862-1864 гг.)

19 августа, среда. 1862.

Была у Сальвадора. Он начал меня спрашивать, что я делала, думала ли о нём. Я сказала ему, что накануне припоминала стихи: «Выводи на дорогу» **). Он просил меня сказать, что это за стихи. Я ему сказала смысл. Это ему понравилось. Он был вял сначала; я спросила, что он, верно, много работал. И угадала. Но, несмотря на это, было ещё что-то у него, хоть он и уверял меня, что это состояние обыкновенное у него. Он мне сказал, что имеет неприятные дела со своим зятем из-за денег. Этот зять что-то вроде опекуна, отца у Сальвадора, что ему придётся ехать в А[мерику]. Хотя я этого и ожидала, но он меня поразил: чувства испуга и страдания, должно быть, ясно выразились на моём лице. Он поцеловал меня. Я закусила губы и сделала неимоверное усилие, чтобы не зарыдать. Он целовал меня и говорил, что, верно, поедет ненадолго, а, может быть, и навсегда, – прибавил он, когда я превозмогла себя и стала спокойна. «Но ты можешь поехать со мной, – сказал [он], и я поспешила его уверить, что очень могу, что отец мне позволит и даст средства. Он опять меня спрашивал, когда я буду учиться испанскому. Сейчас получила письмо от Ф[ёдора] Михайловича]. Он приедет через несколько дней. Я хотела видеть его, чтоб сказать всё, но теперь решила писать.

19 августа.

«Ты едешь немножко поздно… Ещё очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку: – всё изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил мне, что я не скоро могу отдать своё сердце. – Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!

Мне хотелось тебя видеть, но к чему это поведёт? Мне очень хотелось говорить с тобой о России.

В эту минуту мне очень и очень грустно. Какой он великодушный, благородный! какой ум! какое сердце! Сальвадор в этот раз просил мой портрет и спрашивал, принимаю ли я его лекарство и лучше ли мне. «Biеn vrаi? – спросил он, когда я сказала, что лучше.

*Название дневника дано первым его публикатором профессором А. Долининым. Дневник не переиздавался с 1928 года.

**) «Выводи на дорогу» – из весьма популярного в начале 60-х гг. покаянного стихотворения Некрасова «Рыцарь на час», написанного в 1860 г.

Он спрашивал ещё, когда поеду я в Италию (прежде чем сказал о своём отъезде), так

как я ему когда-то говорила об этом, когда мы были только друзья. Я ему сказала, что не знаю, когда. Может, вовсе не поеду, что я хотела поехать с человеком, которого любила.

Август, 23. Воскресенье.

Вчера была у Сальвадора. Он, кажется, на меня немножко рассердился за то, что я не осталась с ним завтракать и что была немножко грустна. Я смотрела на линии его рук и сказала, что он будет счастлив в одном отношении (я предполагала в браке). Он пристал спрашивать: в чём? Я сказала, что не могу сказать потому, что не хочу думать об этом, чтобы не быть печальной. Он ужасно приставал, но я не уступала. Потом заговорил о себе, что желает остаться в Париже года на четыре, а, может быть, и уедет в Америку. Во всём этом я видела, что он не имеет мысли обо мне, я склонилась к нему на грудь, слёзы навернулись у меня на глазах. Он старался заглянуть мне в лицо и спрашивал, отчего [я] печальна и о чём думаю. Я сказала, что думаю о нём, и старалась быть покойной. Он спрашивал: что же, именно, я думаю? Я отвечала, что не могу сказать. – «От меня-то ты имеешь секреты», – сказал он. Потом он предложил мне завтракать, я отказалась. – «Как хочешь», – сказал он. Кто-то постучался. Он сказал, что это его друг и опять предложил завтрак. Я отказалась и, когда друг входил в комнату, стала надевать шляпку. Сальвадор провожал меня в другую комнату и спрашивал, когда приду. – Когда ты свободен? Если во вторник? – Приходи во вторник, если не можешь раньше. Он спрашивал меня, принимаю ли лекарство и заметил, что я не чищу зубы, что это дурно и что у меня хорошие зубы.

Мне показалось в этот раз, что он меня не любит, и у меня явилось сильное желание заставить его полюбить себя. Это возможно, только нужно действовать хладнокровнее. Я знаю его слабые черты: он очень тщеславен.

Прошлый раз при товарище он спросил заглавие моего романа, о котором прежде не говорил. Он меня спрашивал, что я делаю, и просил что-нибудь сказать по-итальянски. Сегодня я много думала и осталась почти довольна, что Сальвадор меня мало любит; я более свободна. У меня явилось желание видеть Европу и Америку, съездить в Лондон посоветоваться и после поступить в секту бегунов. *) Жизнь, которую я предполагала, не удовлетворит меня. Нужно жить полнее и шире.

«Чего хочу?.. О, как желаний много!

Как к выходу их силам нужен путь!

Что кажется порой – их внутренней тревогой

Сожжётся мозг и разорвется грудь». **)

*) «Секту бегунов» Суслова воспринимала, по всей вероятности, не со стороны её религиозной, а со стороны общественно-демократической, так, как разъяснял сектанство историк Щапов во «Времени» (см. «Время» за октябрь и ноябрь 1862 г., статья: «Земство и раскол»). (Немаловажно для нас знать, что секта бегунов есть ответвление от ереси хлыстов, о которой достаточно сказано в очерке, предшествующем публикации дневника. – Е.Г.)