Нелли Копейкина - Взгляд в прошлое. Великая Победа над фашизмом

Успокоившись, Сергей поднял с пола серый валяный сапог, осмотрел его кругом, и, пощупав толщину подошвы, начал подбирать к нему пару. Подошвы выкраивались из негодных для ремонта валенок. Взяв сапог и зажав его между колен, Сергей принялся править об оселок сапожный нож. Правил его он медленно, представляя мысленно, что именно в этих валенках какой-нибудь боец ходил по завьюженным дорогам, кидался в атаку и, очевидно не раз, по ним было видно. Вот сейчас Сергей положит на подошвы валенок хорошие стельки, пришьет их, и кто-то из воинов пойдет в них в бой. И будут другие бойцы бежать за своим командиром и за знаменосцем, и над их головой будет развеваться красное полковое знамя. С этими мыслями Сергей ловко полоснул острым ножом, зажатый между колен серый валенок, который развернулся и стал вдруг красным флагом. Пропитанный изнутри алой кровью, не успевшей ещё потемнеть, валенок напоминал красный флаг. Сергей замер, сердце его зашлось. В это мгновение крикнуть бы, но рука только крепче сжала нож. На другой день мастер привел новичка, и ему, Сергею, разрешили перейти к Филиппу-туфельщику. Сергей, на удивление мастера, наотрез отказался. Перед его глазами ярко горели половинки разрезанного, окровавленного валенка, которые казались ему красными флагами.

До отхода поезда оставались считанные минуты. Я вошел в вагон, отыскал свое место. Рассовав вещи по полкам, поудобнее уселся, и на душе стало как-то покойно и даже радостно. Наконец-то я еду на родину. Напротив меня сидела женщина, ее по-крестьянски красивое лицо излучало улыбку и любопытство. Смутившись от такого пристального внимания к себе, я хотел отвернуться к окну, но в эту минуту в купе вошел мужчина и сел рядом с моей незнакомкой. Он был высок, приятен. На висках седина, глаза живые, веселые. С женщиной он был трогательно нежен. В их отношениях было столько взаимного тепла, что меня потянуло к ним, и мне показалось, что я когда-то уже видел их лица. Но вот где и когда? Я стал напрягать свою память, и, видимо, на моем лице отразилось это напряжение. И тогда моя попутчица, глядя на меня смеющимися глазами, в упор спросила:

– Вы, случайно, не до Приокской едете?

– Да, – издав вздох облегчения, ответил я. – И вас Валентином зовут?

– А вас Катенькой? – воскликнул я, сам того не ожидая. Тут уж и я заулыбался, потому что сразу вспомнил Катю. И хотя я знал ее девочкой, а сейчас передо мной сидела взрослая женщина, интонации голоса и неуловимые жесты сразу воскресили в моей памяти мою школьную подругу. Воспоминания одно за другим накатились на нас…

– Помнишь, как вы с ребятами после уроков за елкой ездили в лес, и ты палец отморозил?

– Я тогда варежку потерял, а она из белой шерсти была, сливалась со снегом, и пришлось её на ощупь искать, а уже темнело, когда мы с елкой к городу приближались, – выпалил я с мальчишеским задором. В эти минуты мне показалось, что мы – беспечные школьники. Но сколько тягот и забот обрушилось на нас в военные годы! Разве забудешь зашторенные окна класса, чернила из сажи, газетные обрывки вместо тетрадей? А после уроков оставались на сбор отряда. Особенно любили мы репетиции хора и инсценировки из военной жизни. И тут же всплыл образ нашего классного руководителя Софьи Яновны. Была она привлекательна, и ее обаяния хватало на всех, так что с занятий никто не убегал. Мы, мальчишки, тянулись к ней, как к матери, а о девчонках и говорить нечего. Строгость и доброта сливались в ней воедино, и мы, незаметно для самих себя, впитывали ценные, порой суровые, жизненные напутствия.

– Помнишь, Катенька, как мы готовились пойти в госпиталь к раненым с концертом? И ты первая сказала, что хорошо бы раненым молока топленого с пенками принести?

– Да я что-то уж и не помню. – И она смущенно поглядела на своего спутника. Тот нежно взял ее руку.

– Ты, Катенька, конечно, ты.

– Валь, а помнишь, как мы пришли в госпиталь? Вы, мальчишки, – в белых рубашках и красных галстуках, пели военные песни и читали стихи, а мы, девчонки, – в белоснежных халатах стояли в сторонке с четвертями топленого молока и с нетерпением ждали конца представления.

Раненые, которые не могли встать с кроватей, и те, кого принесли на носилках из других палат, подзывали нас к себе и пожимали нам руки. А когда мы пели, лица у всех были ласково-суровые, но в глазах отражалась радость. А потом нам долго аплодировали. От волнения и радости глаза наши сияли и были влажны от слез. После концерта Софья Яновна сказала:

– А теперь угощаем всех! Мы стали разливать молоко по стаканам и угощать воинов. И все дружно выпили… за победу! Когда мы с Катей обменивались воспоминаниями, мужчина с умилением смотрел на нас, как на детей.

– Кать, а помнишь, как мы навещали умирающего?

– Помню, как не помнить, – и она лукаво и в тоже время нежно посмотрела на своего спутника.

– Как мне его было жаль! Он такой молоденький был. И от молока-то он тогда отказался. Увидел, что мы чуть не плачем, нас стал подбадривать… Я слышал, ты потом ходила дежурить в госпиталь?

– Да…

– А тот… долго еще жил? – робко спросил я. – Ты его видела?

– А как же, видела, видела… и молоко топленое он у меня пил. – И озорно улыбаясь, добавила:

– Вот уже около тридцати лет смотрю на него… узнаешь? И она обняла сидящего рядом мужчину…

В стрелковой роте его считали странным, а во взводе и вовсе долго называли блаженным, до того дня, когда политрук под видом своего дня рождения налил ему стакан водки. Миронов был после наряда и очень скоро уснул прямо за столом. Политрук обшарил его карманы и вещмешок. Нашел записную книжку. В ней короткое стихотворение.

Здесь же были и две фотокарточки. Миронов с женой. На отдельной – он с девочкой подростком

Алексей женился сразу после срочной службы в начале тридцатых. Жена умерла при родах. Девочку назвали Дусей. Алексей души не чаял в дочке. Но после смерти жены оставил ребёнка на попечение своих родителей и ушел добровольцем на Халхин-Гол. Потом был недолгий период пребывания рядом с дочкой. Затем случился Маннергейм. Теперь вот – Гитлер.

Миронов вечно что-то мурлыкал, напевая себе под нос. Иногда можно было наблюдать необъяснимую улыбку на его лице. Впрочем, письма он получал чаще всех и в основном, написанные детской рукой его несравненной Дуси.

На фронт Алексей попал не сразу. Не отпускали его. На заводе ценили, дали бронь как специалисту, к тому же знали: вдовец, да ещё с ребёнком. Да и родители отговаривали: хватит, навоевался. Однако, как только попёр Гитлер он сразу же начал проситься на фронт. Всякий раз ему давали от ворот поворот. Но потом махнули рукой и дали предписание явиться по месту формирования резерва. Поэтому в роту он попал в аккурат только ко Ржеву, осенью сорок второго.