Марина Цветаева - Письма. Часть 2

Нынче едем — пишу рано утром — Мур еще спит — и я разбужена самым верным из будильников — сердцем. (А настоящий уложила: чтобы не забыть. NB! Зачем мне будильники?? Так, напр<���имер>, у художницы Гончаровой пылесос, на моих глазах, оброс пылью, и она его, как толстого грязного спящего змея — обходила.) — Последнее парижское утро. Прочтите в моем Перекопе (хорошо бы его отпечатать на хорошей бумаге, та — прах! только никому не давать с рук и лучше не показывать) главку — Канун, как те, уходя, в последний раз оглядывают землянку… «Осколки жития Солдатского»… [1767] Из заключительной части «Выход» поэмы «Перекоп»

— Так и я. —

Пользуюсь (гнусный глагол!) ранним часом, чтобы побыть с Вами. Оставляю Вам у М. Н. Л<���ебеде>вой (ее дочь Ируся обещала занести к Вашей маме) — мою икону, два старых Croix Lorraine (Et Jehanne, la bonne Lorraine qu'Anglais brûlèrent à Rouen…) [1768] Лотарингских крестика (Жанна, дева из Лотарингии,// Англичанами сожженная в Руане…) (фр.).: Двустишие о Жанне д’Арк из «Большого завещания» Франсуа Вийона. для Веры и Люли, и георгиевскую ленточку — привяжите к иконе, или заложите в Перекоп. Вам будет еще моя поэма Крысолов, но за ней зайдите к М. Н. Л<���ебедевой> в первый приезд, п. ч. ее еще там нет. Непременно зайдите к М. Н. Л<���ебедевой> — предупредив.

Всегда знайте адрес Л<���ебеде>вых (они могут через год уехать в Америку) и всегда сообщайте им все, что будете обо мне знать — им я писать наверняка не смогу. Если буду Вам писать, буду называть ее (М<���аргариту> Н<���иколаевну> — Маша.

Едем без проводов: как Мур говорит — «ni fleurs ni couronnes», [1769] Ни цветов, ни венков (фр.). — принятая в траурных объявлениях формула, означающая просьбу не приносить цветов на похороны. — как собаки — как грустно (и грубо) говорю я. Не позволили, но мои близкие друзья знают — и внутренне провожают.

Знаю, что и Вы незримо будете нынче стоять на пристани. [1770] Цветаева 13 июня 1939 г. пароходом из Гавра отплыла в Ленинград, куда прибыла 18 июня. Оттуда поездом — в Москву. Пока о моем отъезде — никому. Пока сами не заговорят. Обнимаю Вас, за всё благодарю, желаю счастья.

М.

<���Приписка на полях:>

Детей обнимаю.

6-го июля 1935 г., суббота

La Faviere, par Bonnes (var)

Villa Wrangel

Милый Тихонов,

Мне страшно жаль, что не удалось с Вами проститься. У меня от нашей короткой встречи осталось чудное чувство. Я уже писала Борису: [1771] Б.Л. Пастернаку Вы мне предстали идущим навстречу — как мост, и — как мост заставляющим идти в своем направлении. (Ибо другого — нет. На то и мост.)

Что Вам этот край — по сердцу и по силам — я верю и вижу. Вы сам — этот край. Факт своего края, а не свидетельство о нем. Вы сам — тот мост — из тех; что сейчас так много строят. Видите — начав с иносказательного моста, кончила — достоверным, и рада, как всему, — что — само.

С Вами — свидимся.

От Б<���ориса> у меня смутное чувство. Он для меня труден тем, что все, что для меня — право, для него — его, Борисин, порок, болезнь.

Как мне — тогда (Вас, впрочем, не было, — тогда и слез не было бы) — на слезы: — Почему ты плачешь? — Я не плачу, это глаза плачут. — Если я сейчас не плачу, то потому, что решил всячески удерживаться от истерии и неврастении. (Я так удивилась — что тут же перестала плакать.) — Ты — полюбишь Колхозы!

…В ответ на слезы мне — «Колхозы»,

В ответ на чувства мне — «Челюскин»!

Словом, Борис в мужественной роли Базарова, а я — тех старичков — кладбищенских.

А плакала я потому, что Борис, лучший лирический поэт нашего времени, на моих глазах предавал Лирику, называя всего себя и все в себе — болезнью. (Пусть — «высокой». [1772] Имеется в виду поэма Б. Пастернака «Высокая болезнь». Но он и этого не сказал. Не сказал также, что эта болезнь ему дороже здоровья и, вообще — дороже, — реже и дороже радия. Это, ведь, мое единственное убеждение: убежденность.)

Ну — вот.

Рада буду, если напишете, но если не захочется или не сможется — тоже пойму.

МЦ.

А орфография — в порядке приверженности к своему до-семилетию: после 7 л<���ет> ничего не полюбила. [1773] Цветаева всю жизнь использовала старое написание слов: твердый знак в конце слова после согласной и букву «ять» вместо «е» в тех словах, где эта буква писалась ранее. Письмо к Тихонову также написало по старой орфографии.

Большинство эмиграции давно перешло на е. Это ей не помогло.

<1935 г.>

Месье, это письмо было начато давно — в марте, когда я в первый раз прочла Вашего «Наполеона на острове Святой Елены». [1774] Aubry Octave «Sainte-Hélène». I–II. Paris. 1935. Я купила его в маленькой книжной лавке, где Ваш «Наполеон» почти безраздельно царил на витрине, затмевая все прочие редкости. Сколько раз я собиралась…

Месье, Вы за или против Гаспара Хаузера? [1775] Юноша, которого нашли ребенком в 1828 г. под Нюренбергом. Отличался крайней неразвитостью. В 1833 г. убит неизвестным злодеем. Ему посвящена книга немецкого писателя Якоба Вассермана «Caspar Hauser oder die Tragheit des Herzens», 1908 («Гаспар Хаузер, или леность сердца»). За или против легенды о нем? (ибо и легенда, и Вассерман, воспевший его как поэт, — за него). Я спрашиваю потому, что люблю Вас — за исключительное благородство Вашего «Наполеона на Святой Елене» — и потому, что я Вам верю — и именно потому, что я Вас люблю и верю Вам, я не хочу читать Вашего «Гаспара Хаузера», [1776] Книгу «L'orphelin de l’Europe, Gaspard Hauser» («Сирота Европы, Гаспар Хаузер»). если Вы против него. И причина лежит даже глубже: любя Вас и любя Якоба Вассермана, я остаюсь самой собой; я люблю Вас обоих за то же самое <���и посредством того же самого>, [1777] Угловые скобки здесь и далее поставлены Цветаевой в черновике письма что есть душа (единственное слово на всех языках, которое не нуждается в пояснениях, в прилагательных) и посредством того же самого, что есть душа, — и я не хочу разрываться, не допускаю, чтобы два человека одной породы — лирической (единственной, которую я чту и к которой имею честь, счастье и несчастье принадлежать — со всеми потрохами) — могли бы думать — нет, чувствовать по-разному применительно к одному и тому же, к явно одной и той же идее. Весь мир — Вы должны это знать, и Вы наверняка знаете, — разделен на два лагеря: поэты и все остальные, неважно, кто эти все: буржуа, коммерсанты, ученые, люди действия или даже писатели. Только на два лагеря: и Вы, Ваш «Наполеон на Святой Елене», герцог Рейхштадтский, [1778] сын Наполеона Гаспар Хаузер, Вассерман и я, пишущая Вам эти строки, принадлежат к одному лагерю. Мы защищаем одну и ту же идею — самим фактом своего существования. Поэтому поймите: как больно мне было бы осознать, что в этом лагере Великих Одиноких налицо разлад. Что, любя герцога Рейхштадтского, можно не любить Гаспара Хаузера; что Вассерман любил своего героя, а Октав Обри способен был бы этим пренебречь. На определенном высоком уровне уже нет ни имен собственных, ни конкретных адресатов. И герцог Рейхштадтский, и Гаспар Хаузер — это один и тот же вечный королевский сын, наследник без наследства, и у каждого свой вечный Верный Слуга, как Вы, как Вассерман <���Орфей, Р.-М. Рильке, все лирические поэты>. Вы не обиделись на эти слова? <���Ведь имена — верхний слой, шелуха>. Вся история — игра с участием всего нескольких персонажей; они всегда одни и те же, и они больше, чем принципы, — они стихийные силы <���стихии принципов>. Герцог Рейхштадтский и Прокеш [1779] Антон фон Прокеш-Остен, автор книги о герцоге Рейхштадтском «Mes relations avec le due de Reichstadt» — это же Давид и Ионафан. [1780] Старший сын царя Саула и близкий друг Давида (библ.). Ионафан любил Давида, «как свою душу» (1 кн. Царств, 18, 3), дважды спасал его от смерти. И я нашла наконец слово: Вы пишете миф.