Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №1 за 2004 год

Отдадим Толстому должное: он всегда непрерывно работал, точно чувствовал и время, и конъюнктуру «рынка». И в любом жанре ощущал себя как рыба в воде – и фантастический роман «Гиперболоид инженера Гарина», и историческая эпопея «Петр Первый», и детская сказка «Золотой ключик» написаны ярко и талантливо. Наталью Васильевну одаренность мужа не могла не восхищать – она не скрывала преклонения перед Толстым. И помогала ему, как могла, теперь уже очевидно, что в ущерб собственному творчеству. Конечно, она тогда тоже работала – в 1925-м выпустила детскую книжку «Звериная почта», потом написала стихотворное либретто оперы Шапорина «Декабристы». Но времени на себя у нее катастрофически не хватает – все силы отнимают устройство быта на новом месте (сначала жили в Ленинграде, а в 28-м переехали в Детское Село), забота о разросшейся после женитьбы старших сыновей семье, творческая лаборатория мужа.

«Вспоминаю мой обычный день в Детском Селе: Ответить в Лондон издателю Бруксу; в Берлин – агенту Каганскому; закончить корректуру.

Телефон.

Унять Митюшку (носится вверх и вниз по лестнице, мимо кабинета).

Выйти к просителям, к корреспондентам.

Выставить местного антиквара с очередным голландцем подмышкой.

В кабинете прослушать новую страницу, переписать отсюда и досюда.

– А где же стихи к «Буратино»? Ты задерживаешь работу!

Обещаю стихи.

– Кстати, ты распорядилась о вине? К обеду будут люди.

Позвонить в магазин.

Позвонить фининспектору.

Заполнить декларацию.

Принять отчет от столяра.

Вызвать обойщика, перевесить портьеры.

Нет миног к обеду, а ведь Алеша просил…

В город, в Госиздат, в Союз, в магазин…

И долгие годы во всем этом мне удавалось сохранить трудовое равновесие, веселую энергию.

Все было одушевлено и озарено. Все казалось праздником: я участвовала в его жизни…»

И вдруг все это кончилось.

1935 год стал последним в супружеской жизни Крандиевской и Толстого. Он пенял на усталость – много работал: закончил вторую книгу романа о Петре Первом, дописал «Золотой ключик» (куплеты Пьеро заставил сочинять жену), да и болел тяжелее обычного. Но жена видела, что дело обстоит гораздо сложнее – в свои 53 года Толстой не потерял интереса к женщинам, и отсутствие новых побед на любовном фронте сказывалось на его душевном состоянии куда ощутимее, чем творческое переутомление. В последнее время он все чаще повторял: «У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни…»

Алексей Николаевич и прежде не очень умел сдерживать раздражения по любому малозначительному поводу, а теперь и вовсе перестал себя контролировать – приступы ярости случались все чаще. На протяжении 20 лет он ценил мнение жены, как ничье другое («Какой я мастер?! – вот Туся – это да!»), теперь же, стоило его Тусе покритиковать что-нибудь, им написанное, срывался на крик: «Тебе не нравится? А в Москве нравится! А шестидесяти миллионам читателей нравится!..» И уже вконец свирепел, стоило Наталье Васильевне заикнуться о том, насколько ей претит их новое окружение, то и дело мозолящий глаза энкаведэшник Ягода. Тут он сразу срывался на крик: «Интеллигентщина! Непонимание новых людей! Крандиевщина! Чистоплюйство!..»

Крандиевская, привыкшая только в себе самой искать причину всех несчастий, изводилась вопросами, на которые не было ответа:

«Я спрашивала себя: если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же все остальное?.. Неужели все рухнуло, все строилось на песке? Я спрашивала в тоске: скажи, куда же все девалось? Он отвечал устало и цинично: почем я знаю?»

И, пытаясь объяснить происшедшее – самой себе, им обоим, с горечью понимала: «…Он пил меня до тех пор, пока не почувствовал дно. Инстинкт питания отшвырнул его в сторону. Того же, что сохранилось на дне, как драгоценный осадок жизни, было, очевидно, недостаточно, чтобы удержать его».

Как в глухую каменную стену, оба уперлись в неизбежность разрыва. Конечно, у их семейного разлада была еще одна видимая, самая банальная причина – 30-летняя Людмила Баршева, секретарша Толстого, которую Наталья Васильевна сама же и нашла в помощь Алексею Николаевичу. Она, по грустному признанию самой Крандиевской, уже через 2 недели заняла ее место не только за рабочим столом…

Осенью 1935 года Толстой окончательно ушел из семьи – женился на Баршевой и уехал в Москву, оставив свою 47-летнюю «Тусю» с сыновьями в Ленинграде. У Толстого началась другая жизнь – без столь ненавистной ему «крандиевщины» – с кремлевскими пайками, «пайковой» же Барвихой, званием академика, депутатством в Верховном Совете (начиная с печально знаменитого 1937-го), орденами и двумя Сталинскими премиями (третьей, за незаконченного «Петра Первого», Толстого отметят посмертно).

Удар, нанесенный ей Толстым, Крандиевская выдержала с трудом. Как выжила? Просто снова начала писать – и стихи, и прозу. Снова начала печататься – в журналах «Звезда» и «Ленинград» вышли ее воспоминания о Горьком и Бунине, несколько небольших стихотворных подборок. В 1935– 1940 годах она написала цикл стихов «Разлука» – безответный разговор с оставившим ее любимым человеком:

«С кем ты коротаешь в тихом разговоре За вечерней трубкой медленный досуг?..»

Поразительно, но в стихах этого цикла нет ни злости, ни гнева – одно смирение и желание понять и простить. И только когда отчаяние вконец взяло за горло, из него вырывалось жесткое пророчество: «Но знаю, что пути сомкнутся, И нам не обойти судьбу. Дано мне будет прикоснуться Губами к ледяному лбу…»

В начале войны Крандиевская осталась в Ленинграде. Конечно, Толстой в любой момент на правительственном уровне мог организовать эвакуацию своей бывшей семьи. Но Наталья Васильевна ответила так: «Ты пишешь письма, ты зовешь, ты к сытой жизни просишь в гости. Ты прав по-своему. Ну что ж! И я права в своем упорстве. …И если надо выбирать Судьбу – не обольщусь другою. Утешусь гордою мечтою – за этот город умирать!»

Крандиевская вместе с младшим сыном Дмитрием пережила в осажденном врагом городе самые страшные месяцы – как все, получая пайковые 125 граммов хлеба, хороня близких ей людей… Но и в этом блокадном ужасе она сохранила высоту духа – Дмитрий Алексеевич вспоминает, как мать удержала его от желания вытащить из мусорного ведра черствую французскую булку, выброшенную соседом-партработником: «Будем гордыми!»

Ее блокадная лирика – стихотворный цикл «В осаде» – не только образец высокой поэзии, но документ огромной эмоциональной силы:

…«В кухне крыса пляшет с голоду…»

…«После ночи дежурства такая усталость, что не радует даже тревоги отбой…»

…«На стене объявление: „Срочно! На продукты меняю фасонный гроб. Размер ходовой…“