Дарья Усвятова - Справная Жизнь. Без нужды и болезней

— Значит, Казачий Спас это вроде как умение избегать опасности?

— Это умение жить так, чтоб опасностей не было.

— Ну, без опасностей в нашей жизни вряд ли прожить можно. Если только под стеклянным колпаком.

— Эх, доня… Под стеклянным-то колпаком тебя враз опасности и накроют. Жизнь это воля! Простор человеку дан — поля и степи, города и дороги, реки и моря… Небеса высокие и дом родной. Это радость бытия, воздух жизни! Живи-твори, дыши полной грудью! Но Божий закон — закон творения — соблюдай. Тогда и силы в тебе будут, и здоровье крепкое, и ум ясный, и душа чистая.

— Значит, Казачий Спас — это закон мироустройства, соблюдая который, человек живет долго и счастливо? А можно ли этому научиться? Или это только для избранных?

— Научиться-то можно, а жить по нему — сложнее. Вот оттого и легенды, что всякий слыхал, а не всякий сумел. Всему виной леность душевная… — хозяйка поднялась и стала убирать со стола. — Ну, сейчас пойдем, я тебе травки с собой соберу. Сегодня отдохни, а завтра можешь продолжать занятия свои археологические. Да вперед руки мой!

Мария Сергеевна, во время беседы сидевшая тихо, срочно засобиралась домой. Мне же покидать удивительный дом никак не хотелось — слишком уж необычной была эта казачья знахарка, которой я была обязана своим скорым исцелением.

— Домна Федоровна… Я, если честно, работу свою уже сделала тут почти всю. Я ведь не копать приехала, так, на разведку только. У меня времени здесь — еще неделя. Можно я у вас поживу?

Хозяйка улыбнулась:

— Живи.

Кто не знает, как приходит беда — неожиданно, сразу, врываясь без стука? Это случилось с тобой? Мир твой пал в одночасье и словно хрустальный сосуд, разлетелся в осколки? И не склеить его, не вернуть… Нет пути, нет возврата, нет смысла; и ночует в душе только мрак безысходности…

Но в окно посмотри: Мир остальной так же цел, как вчера, и ходят там люди, и дети играют, и птицы поют. Значит, малый твой мир, умирая, Мир большой не разрушил, значит, далек Судный день? Пусть возврата к прошедшему нет, но впереди у тебя — целая вечность, пока существует Мир Божий.

Посмотри на себя, человек: как ты жалок, жалея себя, без конца вопрошая «за что?» Хочешь честный ответ? Обратись внутрь себя, и будь честен с собою, может, совесть твоя пробудится, и вместо жалоб покаяние ты к небесам вознесешь? И откроется небо тебе, и услышишь ты Зов, и увидишь ты Свет впереди, что осветит дорогу тебе, и Путь твой к духовной вершине. В этом светлом сиянии Любви Божества ты прозреешь, и окажется дно основанием, твердой землей, первой ступенью, от которой легко оттолкнешься и вверх устремишься. Так что встань и иди, даже если первый твой шаг на Пути будет болезненным и трудным. С каждым новым усилием — новую силу дает тебе Путь, два, три шага пройдешь — вдвое, втрое упрочится сила твоя; через сотню шагов станешь бодро шагать, через тысячу — Путь свой примешь в себя и в тебе воплотится он; тогда для человека другого (подобного тебе в твоем прошлом отчаянье) станешь ты Зовом Пути.

Мягкий голос позвал из уютного сна:

— Дарья, вставай, доча! Вставай, кромочка[1] моя!

Я открыла глаза. Передо мной в сумерках, разбавленных молоком зари, стояла Домна Федоровна:

— Здорово ночевала? Одевайся, пойдем.

— Слава Богу, — должный отклик на традиционное казачье приветствие стал для меня уже привычным. — А что так рано, Домна Федоровна? Дело какое-то есть?

— И дело, есть, и неча тебе дольше валяться. Ты же выспалась!

Это было правдой: сон улетел без остатка.

Я встала, оделась и уже направилась к рукомойнику во дворе (вообще-то в доме был водопровод, но мне нравилось умываться на улице: казалось, что колодезная вода, налитая с вечера и переночевавшая рядом с вином,[2] свежее и пахнет по-особому — росой и виноградными листьями). Но Домна Федоровна остановила меня:

— Не мешкай. Пошли, там помоешься.

Я была заинтригована. Куда это мы собрались на рассвете, не позавтракав и не умывшись?

Мы молча вышли из дома и, пройдя через баз[3] (знахарка впереди, я чуть сзади), повернули к темнеющему саду. Ветви черешен, усыпанные тяжелыми крупными ягодами, почти лежали на земле. Вынырнув из садового сумрака, мы оказались за хуторской околицей. Перед нами раскинулся бесконечный луг, над которым далеко и низко висело рубиновое солнце. Мы шли по узенькой стежке, едва заметной среди цветов и трав. Было зябко, хотя в утреннем воздухе не чувствовалось никакого движения ветра; только цветки на высоких стеблях — белые, сиреневые, желтые — легко раскачивались от наших шагов. Сонно пели сверчки; вдруг показалось, что к их голосам присоседился еще один, утренний, звонкий, веселый, как валдайский колокольчик.

Мы обогнули небольшой холмик в центре луга, и звон усилился: это журчал родник, вытекавший прямо из центра холма. Его исток находился в сердце рукотворного оклада из белых гладких камней. Такими же камешками, только помельче и поострее, кто-то аккуратно выложил проток: о ручейке заботились, как о святыне. Вода в роднике была настолько прозрачна, что казалась почти невидимой.

Домна Федоровна разулась и велела мне сделать то же самое. Затем она, перекрестившись, вошла в ручей, и, повернувшись спиной к истоку, тихо и строго произнесла:

— Вставай за мной и повторяй все, что я буду делать. Ни о чем не спрашивай.

Я ступила в ручей и… только серьезность целительницы удержала меня от вскрика: вода была не просто холодной, она была ледяной! Ручей покрывал стопу почти полностью, и мне казалось, что я стою, по меньшей мере, в жидком кислороде.

Знахарка медленным шагом двинулась вперед по протоку. До меня донеслись слова молитвы:

Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое! Да будет воля Твоя яко на небеси и на земле! Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша якоже и мы оставляем должником нашим! И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

Домна Федоровна шла вперед и безостановочно творила молитву. Ее ровный монотонный голос заполнил все мое сознание. Я сама не заметила, как начала повторять вместе с ней. Ледяной холод, ошпаривший ноги в самом начале, превратился в жестокий жар, который поднимался выше по ногам, к бедрам, животу, груди. Вот у меня уже запылали руки, шея, голова. Горячие губы твердили молитву, ритм слов совпадал с бешеным стуком миллионов сердец, открывшихся вдруг в каждой клеточке тела. В такт им бились о ноги огненные волны ручья. Родник, молитва и я слились в единый пульс, и от этого резонанса сознание расширялось во все стороны Вселенной. Я потеряла границы себя, и чтобы не взорваться на месте, попыталась сконцентрироваться на затылке идущей впереди ведуньи. Чернота ее распущенных волос озарялась розовым сиянием лучей восходившего прямо за нашими спинами солнца. В какой-то момент Домна Федоровна сделала паузу, развернулась; я сделала то же самое, и мы двинулись обратно. Теперь уже я шла впереди. Утреннее солнце смотрело мне прямо в лицо, но глазам больно не было. Огонь, бушевавший во всем теле, соединился с солнечными лучами, постепенно жар стал утихать, и, наконец, в теле осталось только свежее и чистое тепло. Я не заметила, как мы дошли до истока. Молитва остановилась. Я услышала позади себя: