Дарья Усвятова - Спаси и защити!

— Сон Богородицы? Что это? Молитва?

— Оно и не молитва, и не приговор, а стих, вроде как история, случай из жития Божьей Матери. Скорбный, бедовый случай — как Божья Матерь сон увидала о судьбе Сына своего. В нем боль такая, читаешь — и сердце рвется. А как прочтешь, так на душе радостно-радостно становится. По действию стих этот с родами сравнить можно. Пока женщина рожает — мучается, кажется, помрет от боли. А родит — и боль вся куда-то делась, только свет в душе и жизнь новая. Сон Богородицы и в беде, и просто так, и на сон грядущий, и перед дитятем беспокойным читать можно.

— Ну, — спросила она, — теперь все тебе про молитвы ясно или еще какой вопрос остался?

— Нет вроде, вопросов нет… — ответила я растерянно. — А разве это и все, что знать мне надо о молитве?

— В том и дело, что не все. Но прежде чем к главному приступать, надобно все вопросы твои разрешить, чтобы ум боле ни на что не отвлекался.

— А что главное?

— Пока про сказанное думай да молитвы Богородичные списывай. К главному позову тебя особо.

Весь следующий день накрапывал дождик и я почти не выходила из дому, а сидела и переписывала "Святцы хворобные" бабушки Оксиньи. От этого занятия к вечеру у меня разболелась рука, да так сильно, что за ужином я не могла взять вилку: пальцы не слушались совсем. Я не хотела отвлекать хозяев от трапезы, поэтому ела левой рукой; с непривычки это получалось неловко и медленно. Но Домна Федоровна все равно заметила, спросила, что со мной. Я объяснила, поспешив заверить, что все не так страшно и к утру пройдет. Но знахарка вывела меня из-за стола, отвела к выходу, усадила на порог, взяла меня за больную руку, наклонилась к моему плечу и неслышно что-то прошептала. Боль сразу ушла, руку отпустило, так что больше я о ней и не вспомнила. После ужина я спросила ее, какую такую особо сильную молитву она прочитала над моей рукой. Ведунья ответила:

— Богородице Троеручице. Только эта молитва не "особая сильная", а такая же, как и все остальные молитвы. Ежели через слово Спасово пропускать, то любая молитва такой же сильной станет.

На закате она отправила меня в степь к родничку, чтобы я совершила утренний ритуал водохождения. Я немало удивилась: знахарка всегда подчеркивала, что этот ритуал надо делать на восходе, когда впереди еще весь день: ведь он так заряжает энергией, что, сделав его вечером, человек просто не заснет. Тем не менее, я проделала все, что сказала мне наставница и, вернувшись на хутор уже когда стемнело, я была просто переполнена силами.

Домна Федоровна ждала меня в хате-больнице. Она сидела за столом под Стодарником.

— Скажи мне, доня, как ты к Спасу с молитвой обычно обращаешься.

— Я не могу вам сказать про «обычно», потому что с тех пор, как вы начали учить меня Слову, я каждый день это делаю по-новому.

— Хорошо, скажи мне, как ты это делала давеча, когда по родничку ходила.

— Ну как… перебирала четки, ходила по камешкам туда-обратно, читала "Отче наш", посылая молитву в небо…

— Ты всегда в небо молитву посылаешь? — перебила она меня.

— Всегда, если иконы передо мной нет. А если есть, то к иконе.

— Вот теперь, доня, слушай, что я скажу. Небеса — хорошо, и иконы — хорошо, это все сердцу человеческому Бога представить помогает. Но все это — костыли духовные.

— Костыли?!

— Да, донечка, все это костыли. Не нравится тебе слово — ладно, пусть не костыли будут, а ходунки вроде тех, что младенцам устраивают, когда они ходить учатся. Мы на Пути Спасовом такие же дети, я тебе уже говорила про то. Потому и нужны нам эти ходунки: иконы, небеса, свечки, ладан. Но как ребенок вырасти стремится, так и нам надо расти, чтобы до Спаса дотянуться. Это все словно маячки, чтоб мы знали, в каком направлении идти. Когда Спаса в себе обретешь, тебе уже ничего такого не понадобится, в Духе жить будешь и сама Ему уподобишься. Сказано: Царствие Божие внутри вас.

— Но, — добавила она, — эта прекрасность, что сейчас в мозгу у тебя от моих слов сложилась, тебе доступна никогда не будет. Никто при жизни Царствия Небесного не стяжал кроме как святые подвижники. А ты человек мирской, и я человек мирской, оттого нам пока нужны и иконы, и небеса. Но все равно, молитву свою не им возносить нужно.

— А куда же, если не к иконам и не к небесам? — спросила я.

— Внутрь себя, к иконе сердца твоего, к небесам твоим духовным. Ты это делала уже, когда в себя с молитвою погружалась. Но прежде мы двери подсознания твоего отворяли, чтобы недуг душевный отыскать и на свет вытащить. А сейчас будешь учиться свет Божий в себе искать.

— Как?

— Молитвой Иисусовой.

— Да, — произнесла я с некоторой долей разочарования. — Я знаю. Это известная мистическая практика, про нее много пишут и говорят.

— И еще много будут, и писать, и говорить. Это действительно мистическая практика, пришедшая к нам от православного монашества скитного. Но доступна она не только монахам, мирские христиане тоже ее повторяют. И ты будешь. А то, что все знают ее и ничего тайного тут нет — ты не расстраивайся. Тайна, которую знает горсточка «посвященных» — это повод для гордыни. Истинная Тайна Христова на поверхности всегда лежит, и открыться может каждому, кто сердцем чист и честен. А кто ради состояний восторженных и чувствований дивных ту практику совершает — нипочем к Тайне не приблизится, ни на крошечку. Творить молитву сердечную, умную (как называли ее отцы-святители) надо не перед иконой, не перед небесами, а перед самим собой. Трудно это поначалу — образа Божия перед глазами не иметь. Но в том-то и суть, чтобы отойти от всех представлений человеческих о Нем и просто открыться внутрь себя и быть готовым воспринять все, что исторгнется оттуда, из глубин души твоей. А исторгнется многое, и не обязательно хорошее. Даже скажу тебе: хорошего мало внутри себя увидишь. Больше дурного найдешь, и ужаснешься — неужели ты это? Главное тут в отчаяние не впадать и дальше, глубже идти каждый раз. Иисусова молитва — практика неоднократная, ее надо постоянно читать, когда время свободное и сердце спокойное будет. И каждый раз заканчивать тогда, когда за слоем грязи и дурноты свет в себе обнаружишь. Так, свет к свету, и будешь душу свою очищать.

— И когда же мне начинать?

— Вот прямо сейчас и начнешь. На первый раз я с тобою рядом буду, чтобы ты не забоялась.

В кухне-гостиной царила кромешная тьма, освещаемая одной лишь лампадой, стоящей перед Стодарником. Я начала дышать так, как показала мне знахарка: глубоко и медленно вдыхая и выдыхая носом, погружаясь с каждым выдохом в "духовное сердце", то есть в солнечное сплетение. С началом выдоха я повторяла про себя "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную", затем, перед вдохом делала небольшую остановку, вдыхала и снова повторяла молитву. Эту, несложную, на первый взгляд, практику, было очень трудно сделать правильно: сознание никак не могло успокоиться и сосредоточиться только на дыхании и молитве. Странное дело: когда то же самое я проделывала, концентрируясь на пламени горящей свечи и посылая с молитвою огонь внутрь себя, мне было гораздо легче, более того — в тот раз я моментально погрузилась в медитацию. А сейчас мы сидели в сплошной темноте (огонек лампады в углу перед иконами не в счет), глазам не за что было «зацепиться» и перед ними все время вставали почти явные картины прошлого или будущего. Я изрядно устала, борясь с этими образами, прошло уже довольно много времени, но наставница все не прерывала практику, и я продолжала дышать и молиться, безуспешно пытаясь погрузиться в глубины духовного сердца. "А может, и нет у меня никаких глубин?" — мелькнула мысль. Измучившись совсем, я на время оставила Иисусову молитву и мысленно обратилась к Спасу с покаянием. После этого я уже не боролась с наплывающими образами, просто давала им проходить сквозь меня, несмотря на то, что они стали ярче, светлее и красочнее. Дыша и направляя внутрь Иисусову молитву, я словно смотрела телевизор. Я сама не заметила, как образы случившегося в прошлом сменились чем-то знакомым, но вместе с тем таким, чего я точно никогда не переживала. Более того — ничего подобного и быть не могло, настолько фантастичными и нереальными были встающие перед глазами картинки. Некоторые из них были отвратительны до такой степени, что меня буквально физически тошнило, некоторые — чисты, ясны и покойны, словно глоток криничной воды; а некоторые красивы такой невозможно сладкой красотой, что казались приторными до горечи и от них меня тошнило едва ли не больше, чем от кошмарных видений.