Николай Черкашин - Пламя в отсеках

Любовь Лазаревна Белецкая переступила порог их дома, когда Евгений и Виктор переживали сложную пору юношества и приняли перемену в их устоявшейся самостоятельной жизни весьма настороженно. Никто, кроме самих ребят, не знает, сколько труда и души вложила эта женщина в их суровое бытие, прежде чем младший из братьев, 14-летний Виктор, назвал ее мамой. Евгений присматривался еще год, потом сдался и он. Младший тут же обежал всех соседей с радостной вестью: «Женька назвал ее мамой! У нас будет семья!»

Да, она сумела стать для них матерью, сумела не только образить не бог весть как ухоженных парнишек, сумела согреть их души, не оттолкнуть строгим словом, разделить их общую веру в море, мечту о кораблях, о дальних плаваниях. А ведь самой ей небо открывалось отнюдь не в алмазах. Девчонкой была угнана на работы в фашистскую Германию. Хлебнула не один фунт лиха…

Школьный товарищ Евгения Ванина Петр Таран рассказывал:

— Был он невысокого роста, и это, конечно, его мучило. В восьмом классе записался в секцию бокса и… стал учиться танцам. Мне объяснил это так: «Если я не станцую вальс на выпускном вечере, значит, я не стану офицером».

Офицером он стал. Не мог не стать с таким характером, как у него. У отца было знакомство в Севастопольском училище, а Женя пошел в самое трудное — Ленинградское имени Фрунзе. Видимо, на экзаменах все же срезался, так как второй раз поступал уже из армии. И поступил. В то самое-самое, в бывший Морской корпус. А Витька пошел в Севастопольское. Приезжал — взахлеб рассказывал о Средиземном море. Женя больше молчал. А потом оба брата попали служить вместе на Север, на атомный подплав. Вот с той поры все рассказы и прекратились. Виктора судьба забросила военно-морским советником в Индию. Он и сейчас там. Даже вот на похороны не отпустили. Как он там переживает, страшно подумать. Они же были, как близнецы, неразлучны.

Я вспомнил заполярный городок, скалы с необметенным ветрами снегом… Береговая казарма, где жил экипаж «Комсомольца». У тумбочки дневального — ведро с гвоздиками. Каюты и кубрики, которые враз стали музеями. Портреты их недавних обитателей, перевязанные по углам черными лентами. Таблички, выписанные черной тушью: «Погиб в море», «Погиб…» «Погиб…». И вдруг, как живое эхо, пометки погибшего старпома на «Доске контроля»: «16.02. Санация зубов всего экипажа. Передача актов. Проверка…»

В каюте Ванина царил посмертный порядок. Две гвоздички у портрета. Скорбный взгляд Ленина с репродукции. Противогаз с отнюдь не музейной, фанерной бирочкой: «Кап. 1 р. Е. Ванин». На стене выписка из книги Леонида Соболева: «Командир — душа и воля корабля, его мужество и спасение, его честь и совесть». То было его кредо.

Мичман В. Кадаицев:

— Командира я знаю с 1973 года. С ним вместе начинал службу. Он тогда был лейтенантом, «штурманенком» — командиром электронавигационной группы. Вместе с ним обучались в учебном центре, принимали корабль от промышленности, вместе осваивали. В общем, весь его путь до командирского мостика прошел на моих глазах… Грамотный, думающий и очень человечный, И то, что в экипаже была атмосфера не солдафонская, а семейная, — это от него шло. Ну, были конфликты, не без этого. Экипаж — живой организм. Он мог бы по уставу рубануть — «молчать», и все. Но он всегда вникал в суть проблемы, шел на разумные уступки, умел сохранять среди людей дружелюбие. И мы старалась его не подводить, И уж если что — выкладывались до конца…

Любовь Лазаревна, ширококостная статная женщина, правила печальным торжеством мужественно, с величавой скорбью. Когда кто-то из подвыпивших гостей, забывшись, развеселился, она осадила его тихо и властно. Каждый шаг ее, каждый жест и каждое слово были проникнуты таким достоинством, каким отмечены в горе лишь сильные души.

И вот что открылось мне еще на тех дарницких сороковинах. Там, в Норвежском море, в горящих отсеках гибнущего корабля, за спиной командира незримо стояла эта женщина, вселяя в своего сына твердость, хладнокровие, мужество.

Севастополь. Улица Зои Космодемьянской. Невысокий дом окнами в сад.

Она кладет передо мной выпускной снимок его класса: в овальчиках девчонки с челками, мальчишки при галстуках… А рядом, будто нарочно кто подложил, — сводное фото моряков, погибших в Норвежском море. Сквозь слезы, стоящие в глазах, она безошибочно находит сына:

— Вот он, Саша… И вот тут… И это он…

Ворох снимков, стопа альбомов… Есть ли еще более жестокое занятие, чем рассматривать детские фотографии вместе с матерью погибшего сына?! И не закрыть альбом, и не уйти, и уже ее забыть ни этого серьезного мальчугана с добрыми внимательными глазами, ни глаз его матери — Лидии Григорьевны Шостак. Волею случая я оказался причастен к судьбе ее сына. Летом 1987 года я был на его выпуске в Севастопольском высшем военно-морском инженерном училище…

Тот июльский день начинался от рассветно-розоватых колонн Графской пристани. Рейсовый катер, уходивший в Голландию (в бухту, где возвышалось самое длинное в стране по фасаду здание училища), походил на оранжерею пышных цветов и замысловатых женских укладок. То был особый праздник в Севастополе — День Производства. В этот день по мановению судьбы и приказу Министра обороны пять золотистых годичных «галок» на рукавах курсантских форменок превращались в золото офицерских погон. Лицезреть это торжественное таинство собирались сотни счастливых и горделивых мам, пап, братьев, сестер, невест и юных жен… Где-то в этой нарядной толпе, запрудившей салоны и палубы «морского трамвая», была и Лидия Григорьевна в своем лучшем, с серебристыми орхидеями, платье. Кому тогда могло померещиться, что в нем же, не пройдет и трех лет, она будет хоронить Сашу?! И цветы, георгины, нарезанные в собственном садике, их потом — с той же самой клумбы — придется везти сюда снова, на Северную, только не в училище, а на Братское кладбище…

Под вой сирен отходящего катера перепрыгнули на борт двое курсантов-выпускников. Они держали на весу плечики с новехонькими белыми офицерскими тужурками, прикрытыми полиэтиленом. Они несли их бережно, как невесты подвенечные платья. Они спешили на обручение с Флотом… Катер с планетарным знаком Урана на рубке — символом атомного флота, на котором выпадало служить нынешнему выпуску, взял курс на Голландию.

На мокром после дождя плацу бывшего Морского кадетского корпуса строился курсантский батальон. Белые форменки, белые мичманки, белые перчатки. Черные по пояс, белые по темя… Но брюки и ботинки уже офицерские, фуражки, сшитые на заказ, — тоже, оставалось лишь поменять черные ремешки на золоченые шнуры. Под белые пояса с матросскими бляхами уже были пододеты парадные черные офицерские. Все было «на товсь!», чтобы в единый миг преобразиться… Стоял в этом радостном строю без пяти минут лейтенант, а пока еще главный корабельный старшина Саша Шостак.