Николай Черкашин - Взрыв корабля

Самое досадное, что в послужном списке не указано место рождения. Знать бы город или хотя бы губернию, а там довольно просто установить, живут ли ныне кто-нибудь из Домерщиковых. Фамилия редкая, и наверняка все ее представители связаны родственными узами. Я бы немедленно отправился туда, будь этот городок хоть на Камчатке. Кто знает, может быть, в ветхом бабушкином альбоме завалялась фотография моряка в мичманских эполетах?.. Тогда сразу бы было можно установить: Домерщиков ли изображен в форме английского офицера? Не путаница ли это, не подлог ли? А может быть, и какие-нибудь личные бумаги сохранились? Чего только не бывает! Нашли же в Москве в старом доме на Большой Полянке альбом королевы Гортензии, дочери Наполеона. Полтораста лет пролежал. А здесь всего-то чуть больше полвека. Может быть, и дети Домерщикова живут где-нибудь. Ведь холост он был до 1904 года, а позже мог жениться. Да он и был женат, по воспоминаниям Иванова-Тринадцатого, не то на американке, не то на англичанке. Тогда дети наверняка остались там, в Австралии. Шансов на удачу еще меньше…

Бреду по Невскому… Вспоминаю, как однажды вот здесь же, у Московского вокзала, обратился в справочное бюро — на удачу, и мне через четверть часа выдали адрес человека, который до той минуты был для меня абстрактным архивным понятием — строчкой в графе. Отыскиваю «счастливый» киоск. Спрашиваю адрес любого живущего в Ленинграде Домерщикова или Домерщикову.

Нельзя так грубо пытать счастье. Нет в Ленинграде никаких Домерщиковых…

— А по другим городам можно получить адресную справку?

— Можно… В пределах месяца.

Выбираю крупные портовые города и заказываю розыски любого человека по фамилии Домерщиков. Таллин, Рига, Одесса, Севастополь, Мурманск, Владивосток… Вдруг где-нибудь да объявится?

Снова открываю тяжелые обитые на морской манер латунью двери Всесоюзной библиотеки. Снова скрипит «корабельное» дерево лестниц. Снова длинный стол «кают-компании», только теперь уже не «Пересвета», а крейсера «Олег». Листаю подшивки «Летописи русско-японской войны», листаю подшивки «Нивы» за 1904 год… Форты Порт-Артура, гибель «Петропавловска», траурные портреты адмирала Макарова и художника Верещагина, китайские кумирни, косматые папахи, косички хунхузов, рельсы, проложенные по льду Байкала, фальшивая коса японского шпиона, израненный «Пересвет», «Ретвизан»… Стоп! Групповой снимок во всю страницу: «Экипажъ крейсера первого ранга „Олегъ“ передъ уходомъ изъ порта Александра III (Либавы)».

Просторный бак крейсера от шпиля до сигнального мостика заполнен офицерами, кондукторами, матросами. Облеплены орудийная башня, боевая рубка, крылья мостика… Люди перед лицом Истории. Безымянные, но не безликие. Их много, их гораздо больше, чем может вместить кадровая рамка. Многие привстают на цыпочки, чтобы быть виднее, чтобы не загораживало чужое плечо, чужая фуражка… Ах как не хватает роста вон тому матросу в седьмом ряду: получились только бескозырка да лоб по брови!

Минута, выпавшая из корабельных будней. Минута, отведенная для вечности: какой торжественностью — не броской, внутренней — полна она!

Матросы выглядывали из-за обреза снимка половинками лиц, выглядывали с немой мольбой: и меня, и меня не забудь!

Погоди, фотограф, не спеши, дай каждому заглянуть в объектив — в черный глазок, через который на него смотрит будущее. Сделай побольше глубину резкости, чтобы видны были все, все, даже самые дальние… от командира до кочегара. Люди идут в небывалый поход, на войну, в Цусиму… Для кого-то этот снимок будет последний…

Фотограф был великодушен. Все триста двадцать лиц вышли на снимке четко. Вот этот кряжистый хмурый каперанг в эполетах — командир «Олега» — Добротворский, по правую руку от него старший офицер капитан 2 ранга Посохов, по левую — судовой священник бывший певчий придворной капеллы иеромонах Порфирий. Все остальные — безымянные. Уже никто не назовет их фамилий. У ног иеромонаха сидит в мичманском ряду молодой офицер, безусый и безбородый. Может, он — мичман Домерщиков? Или вот этот — с насмешливым взглядом? Домерщиков обязательно должен быть на снимке…

Вглядываюсь в фотографию…

Матросы в бескозырках, кондукторы в фуражках, офицеры в парадных треугольных шляпах. Смотрят с достоинством, смотрят сурово, грустно, молодцевато. Люди идут на войну.

На вопрос корреспондента «Нового времени»: «Чего вам пожелать? Победы?» — командир «Олега» капитан 1 ранга Добротворский отрезал: «Пожелайте со славой умереть».

Уж он-то знал, что шансов на победу у кораблей с наскоро собранными и обученными командами, снаряженными кое-как для сверхдальнего, как сказали бы сейчас — глобального, перехода, гораздо меньше, чем умереть со славой. Знал это и флагман — адмирал Рожественский, называвший свою эскадру то «зверинцем балтийцев», то «Ноевым ковчегом всяких отбросов». В письмах к жене он был куда откровеннее, чем в реляциях императору: «Гораздо более внушает опасение Добротворский с „Олегом“, „Изумрудом“, миноносцами и отдельно гонящиеся за мною вспомогательные крейсера — „Смоленск“, „Петербург“, „Урал“ и еще какой-то. Где я соберу эту глупую свору; к чему она, не ученая, может пригодиться — и ума не приложу?! Думаю, что будут лишнею обузою и источником слабости».

Рожественский был недалек от истины. Умереть со славою ни Добротворскому, ни его флагману — начальнику отряда крейсеров контр-адмиралу Энквисту (он держал флаг на «Олеге») не удалось. После короткого боя с японцами Энквист повернет на юг, уведет отряд в Манилу, бросив эскадру на расстрел броненосцами адмирала Того. До конца жизни он будет стыдиться этого поступка, станет жить затворником и умрет, снедаемый черной меланхолией.

«Олегу» же выпадет иная судьба. Крейсер сумеет избавиться от тени, брошенной бесславным флагманом. В первую мировую он совершит десятки боевых походов, будет ставить мины, крейсировать в Ботническом заливе, обстреливать вражеское побережье. В гражданскую войну огнем своих орудий будет крушить форты кронштадтских мятежников, грозить кораблям интервентов. По сути дела, «Олег» был единственный в гражданскую войну боеспособный крейсер Балтийского флота. Погибнет он 18 июня 1919 года. В районе Толбухина маяка его атакуют английские торпедные катера…

А пока все впереди. Команда «Олега» и жерла его пушек смотрят в глазок камеры либавского фотографа. Что впереди?

Оказывается, открытия по части морских дел можно делать не только в библиотеках и архивах, но и… на даче. Переклеивали обои. Отодрал старый пласт, и с газетного листа ударил в глаза заголовок: «Рулевой с „Олега“ и „Авроры“». Осторожно выстригаю ножницами заметку и два снимка. На одном бравый матрос с лентой «Олега» на бескозырке — старший строевой унтер-офицер рулевой команды крейсера боцманмат Александр Магдалинский, на другом — он же, только спустя тридцать пять лет, запечатлен вместе с Новиковым-Прибоем среди ярославских школьников. Читаю заметку… В 1935 году автор «Цусимы» обратился через одну из газет к бывшим морякам, участникам русско-японской войны, с просьбой прислать свои воспоминания. На этот призыв откликнулся волжский капитан из Ярославля Александр Магдалинский. Приехал в Москву, познакомился со своим именитым однопоходником, и спустя лет пять при дружеской поддержке Новикова-Прибоя сам написал книгу об «Олеге» — «На морском распутье».