Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой

В конце сентября 1917 года Цветаева уезжает в Крым. Одна. Без мужа и детей. (Правда, в надежде, что они скоро к ней присоединятся.) Зачем? По ее собственной версии, отдохнуть от московской суеты и поддержать сестру — Анастасия Ивановна Цветаева, недавно потерявшая мужа и младшего сына, жила в то время в Феодосии. Но литературовед Ирма Кудрова, автор многих исследований и замечательный знаток Цветаевой, выдвигает гипотезу: из-за Плуцер-Сарна. Пока Сергея Яковлевича не было в Москве, эти отношения были возможны, но обманывать… Чтобы подавить чувство, нужна была разлука.

Тут слышится недоуменный вопрос читателя: но как же это возможно — любить двух сразу. Ответ — в дневниковой записи Цветаевой 1917 года (впоследствии она — вместе с другими — будет опубликована под названием «О любви»).

«Вы любите двоих, значит, Вы никого не любите!» — Простите, но если, кроме Н, люблю еще Генриха Гейне, Вы же не скажете, что я того, первого, не люблю. Значит, любить одновременно живого и мертвого — можно. Но представьте себе, что Генрих Гейне ожил и в любую минуту может войти в комнату. Я та же, Генрих Гейне — тот же, вся разница в том, что он может войти в комнату<..>

Для того чтобы одновременная моя любовь к двум лицам была любовью, необходимо, чтобы одно из этих лиц родилось на сто лет раньше меня, или вовсе не рождалось (портрет, поэма). — Не всегда выполнимое условие!». Конечно, эта тирада может вызвать возражения. У тех (а таких абсолютное большинство), у кого любовь неотъемлема от желания физической близости. Но Цветаева была не такова.

В конце концов — к осени 1918 года — отношения с Плуцер-Сарна разладились. Вот ее последнее

ПИСЬМО:

«Пишу Вам это письмо с наслаждением, не доходящим, однако, до сладострастия, ибо сладострастие — умопомрачение, а я вполне трезва.

Я Вас больше не люблю.

Ничего не случилось, — жизнь случилась. Я не думаю о Вас ни утром, просыпаясь, ни ночью, засыпая, ни на улице, ни под музыку, — никогда<���…>

Вы первый перестали любить меня. Если бы этого не случилось, я бы до сих пор Вас любила, ибо я люблю до самой последней возможности<���…>

Пишу Вам без горечи и без наслаждения, Вы все-таки лучший знаток во мне, чем кто-либо, я просто рассказываю Вам как знатоку и ценителю — Seelenzu-stand [9] Состояние души {нем). , и я думаю, что Вы по старой привычке похвалите меня за точность чувствования и передачи».

Очевидно, «безмерности» Цветаевой не выдержал в конце концов и Плуцер-Сарна.

В Феодосии тоже неспокойно — громят винные склады. (Позже это станет темой стихотворения Цветаевой.) С продуктами почти так же плохо, как в столице. (Разве что — виноград.) Но, так или иначе, долго оставаться в Крыму нельзя — семья в Москве. В последний день октября она выезжает домой и в поезде узнает об Октябрьском перевороте и о боях в Москве. Первая мысль — Сергей! Что с ним?! Газеты печатают противоречивые сведения, но все страшные — много убитых и раненых. Разговоры в поезде только усиливают страх. Она не ест, не пьет («горло сжало»). Поезд идет несколько суток, а до приезда Узнать ничего достоверного нельзя. В отчаянии она Пишет мужу «Письмо в тетрадку», сумбурное, сбивчивое, полное противоречивых чувств — то отчаяния то надежды. «Если Вы живы, если мне суждено еще раз с Вами увидеться — слушайте: вчера, подъезжая к Х<���арькову>, прочла «Южный край». 9000 убитых. Я не могу рассказать Вам этой ночи, п.ч. она не кончилась. Сейчас серое утро. Я в коридоре. Поймите! Я еду и пишу Вам и не знаю сейчас — но тут следуют слова, которых я не могу написать.

Подъезжаем к Орлу. Я боюсь писать Вам, как мне хочется, потому что расплачусь. Все это страшный сон. Стараюсь спать. Я не знаю, как Вам писать. Когда я Вам пишу, Вы — есть, раз я Вам пишу! А потом — ах! 56 — запасной полк Кремль. <���…> А главное, главное, главное Вы, Вы сам, Вы с Вашим инстинктом самоистребления Разве Вы можете сидеть дома? Если бы все остались, Вы бы один пошли. Потому что Вы безупречны. Потому что Вы не можете, чтобы убивали других Потому что Вы лев, отдающий львиную долю: жизнь — всем другим, зайцам и лисам. Потому что Вы беззаветны и самоохраной брезгуете, потому что «я» для Вас неважно, потому что я все это с первого часа знала!

Если Бог сделает это чудо — оставит Вас в жив я буду ходить за Вами, как собака. <���…>

Я сейчас не даю себе воли писать, но тысячу раз видела, как я вхожу в дом. Можно ли будет проникнуть в город?<���…>

А если я войду в дом — и никого нет, ни души? Г, мне искать Вас? Может быть, и дома уже нет? У меня все время чувство, что это страшный сон. Я все жду что вот-вот что-то случится, и не было ни газет, ничего. Что это мне снится, что я проснусь.

Горло сжато, точно пальцами. Все время оттягиваю, растягиваю ворот, Сереженька.

Я написала Ваше имя и не могу писать дальше».

Цветаева не ошиблась: Сергей Яковлевич не сидел дома. Узнав из газет о перевороте в Петрограде аресте Временного правительства, «я быстро оделся, захватил в боковой карман шинели револьвер<���…> и полетел в полк, где, конечно, должны были собраться офицеры, чтобы сговориться о ближайших действиях». Цитата — из очерка С. Эфрона «Октябрь» (1917 г.), написанного уже в эмиграции. Благодаря этому очерку мы знаем о том, как он провел первые постреволюционные дни, довольно подробно.

В первый же день, сорвав с забора большевистскую листовку, только чудом не оказался расстрелянным пробольшевистски настроенными солдатами. Вместе с другими юнкерами участвовал в операции по уводу машин из захваченного большевиками гаража. Нес караул в Манеже. «Ночь темная. Стою, прижавшись к стене, и вонзаю взгляд в темноту. То здесь, то там гулко хлопают выстрелы<���…> Впереди черная дыра Никитской. Переулки к Тверской заняты большевиками. Вдруг в темноте вспыхивают два огонька, почти одновременное: бах, бах<���…> Со стороны Тверской забулькали пулеметы — один, другой. Где-то в переулке грохот разорванной гранаты».

Потом — попытка отбить у большевиков телефонную станцию. «Противника не видно. Но, невидимый, он обстреливает нас с крыш, из чердачных окон и черт знает еще откуда. Сухо и гадко хлопают пули по штукатурке и камню. Один падает. Другой, согнувшись, бежит за угол к автомобилю. На фланге трещит наш «максим», обстреливает вход на Мясницкую<���…> За углом Мясницкой, на спине с разбитой головой — тело прапорщика. Под головой — невысохшая лужа черной крови. Немного поодаль, ничком, уткнувшись лицом в мостовую, — солдат».