Андрей Тарковский - Сценарий фильма «Зеркало»

Наконец, она убрала руку и тихо сказала, улыбнувшись куда-то в сторону:

— Карл Иванович. Карл… Иванович… нельзя не читать это… «И я биль золдат, и я носиль амуниций…» — Она нахмурилась и повторила совсем тихо: — «И я биль золдат…»

А потом, уже совсем успокоившись, я снова стоял на безопасном расстоянии от падающих сверху кирпичей и обломков кладки и видел, как однорогая корова нашей соседки, напуганная грохотом, множеством народа и ломающимися деревьями, неожиданно кинулась в самую гущу происходящего, и оборвавшийся березовый сук с шумом упал на нее сверху, и она рухнула как убитая на землю и затихла, даже не пытаясь встать. Купола лежали у подножий исковерканных берез, лопнувшие, раздавленные, с засиженными птицами, погнутыми крестами и запутавшимися в них ветками с глянцевитыми листьями, дрожащими в ярком июльском солнце… Вокруг церкви стояли бабы, мелко крестились и вытирали слезы.

«…ты покажешь также начальника, скачущего с поднятым жезлом к вспомогательным отрядам, чтобы показать им то место, где они необходимы. И также реку, и как в ней бегут лошади, взбивая взбаламученную воду пенистыми волнами, и как мутная вода разбрызгивается по воздуху между ногами и телами лошадей. И не следует делать ни одного ровного места, разве только следы ног, наполненные кровью…»

Корова лежала около груды битого кирпича и перебирала ногами. Подбежал раздраженный, в запыленном френче старик, распоряжающийся разрушением, и прежде всего убрал ветку, накрывшую корове голову. Затем присел на корточки, умело и не спеша коснулся пальцами ее вымени, вздохнул и начал привычно и по-мужски сильно доить ее. Тугие струи молока с шипеньем ударялись в землю. Кончив доить, старик с трудом разогнулся и отошел в сторону, стряхивая молоко со своего защитного френча. Корова тяжело и неловко поднялась, постояла немного, опустив голову, и, пошатываясь, побрела вниз по склону. Я смотрел ей вслед, и в ушах моих, как эхо, звучали слова, только произносимые почему-то мужским голосом: «И я был золдат… И я был золдат…»

Что такое, по-вашему, русский характер? Его достоинства и недостатки? Какой Ваш любимый композитор? Почему?

Мать спрыгнула с подножки трамвая и побежала через улицу. Она была без плаща и через секунду вымокла насквозь. Подойдя к типографии, поправила мокрые волосы и вошла в проходную. Вахтер молча рассматривал ее пропуск. Мать нетерпеливо сказала: «Я спешу…» Вахтер хотел ей что-то возразить, но, взглянув на ее мокрое платье и осунувшееся лицо, сказал: «Да, дело, конечно, сейчас самое главное…» Через небольшой коридор она выбежала во внутренний двор. Дверь напротив, лестница на третий этаж, полуоткрытая дверь корректорской… И в пустой комнате — только Милочка, совсем молоденькая, блеклая, испуганно обернулась, когда мать вбежала в комнату.

— Что, Мария Николаевна?

— Где сводки, которые я сегодня вычитывала?

Мать бросилась к своему столу.

— Я не знаю… Я ведь только неделю… - почти прошептала Милочка, понимая, что что-то случилось. — Я сейчас…

И она выскочила из комнаты. Мать тщетно хваталась за стопки гранок, торопливо просматривала их и что-то говорила сама себе, беззвучно шевеля губами. В комнату вошла большая полная женщина. Из-за ее спины выглядывала Милочка.

— Маруся, что?.. Именно в утренних сводках?.. В собрании сочинений? — Женщина говорила густым, чуть охрипшим от волнения голосом и вдруг почти взвизгнула, но добро и как-то беззащитно-участливо: — Не нервничай!.. Маша!..

— Значит, они уже в работе, — почти спокойно сказала мать и потерла виски пальцами. — Я, наверное, опоздала.

— Конечно, уже с двенадцати часов печатают, — как большую радость сообщила Милочка.

Мать направилась к двери, но Елизавета Павловна остановила ее:

— Но это же не беда… Ты зря нервничаешь!

Потом эта могучая женщина распахнула перед матерью дверь и повторила:

— Не беда…

Они молча шли по пустому коридору, и неожиданно Милочка заплакала.

— Замолчи, идиотка! — мрачно сказала Елизавета Павловна и положила руку на плечо матери.

— Но ведь в таком издании… Это же такое издание, — бормотала идущая за ними Милочка.

— Ну и что? Какое такое особенное издание? Любое издание должно быть без опечаток! — резко сказала Елизавета Павловна.

— Любое издание, — как эхо повторила мать. Она первая вошла в цех и, быстро обогнав Елизавету Павловну и Милочку, направилась мимо станков в тот угол, где за конторкой сидел худой длиннолицый старик.

— Иван Гаврилович… — и не смогла говорить дальше. Вокруг собирались наборщики.

— Ну, — неожиданно вздохнув, спокойно сказал Иван Гаврилович, — ну что, сбилась с толку? Ну, сверил я твои ковырялки. Ну что, еще нашла ошибку? Ну и что страшного? Маруся?..

— Нет, страшного, конечно, ничего нет, мать старалась быть спокойной. — Я просто хочу посмотреть, может быть, я и ошиблась, то есть я не ошиблась…

— Вот именно, все по порядку, Маша, — вмешалась Елизавета Павловна и, обернувшись к собравшимся около них наборщикам, спросила: — Ну? Что случилось?..

Некоторые отошли, а кто-то сказал: — Случилось так уж случилось…

Услышав эти слова, мать окончательно потерялась.

Кадр из фильма. Иван Гаврилович — И. Гринько. Елизавета Павловна — А. Демидова. (иллюстрация)

— Иван Гаврилович, я хочу только сказать… спросить — они еще у вас или в работе?

— В печатном, — Иван Гаврилович не спеша поднялся. — Ладно, идем, уж больно все срочно, все срочно, все некогда…

— Я лучше сама схожу, одна, — сказала мать и быстро пошла к выходу. Ей казалось, что походка делает ее смелой и независимой. Но со стороны это выглядело иначе.

— Маруся, — негромко, но серьезно сказал Иван Гаврилович.

Мать остановилась.

— Вы думаете, я боюсь? — спросила мать.

— А я знаю, что не боишься, — спокойно ответил старик, — пусть другие боятся, пусть будет так — кто-то будет бояться, а кто-то будет работать…

Мать и Иван Гаврилович вошли в печатный цех, а Елизавета Павловна остановилась у входа. Иван Гаврилович остановил мать и, подойдя к невысокому, полному человеку в аккуратном, выглаженном халате, о чем-то спокойно спросил его. Тот пожал плечами. По движению Ивана Гавриловича можно было понять, что ему очень хотелось выругаться. Окинув взглядом огромный зал, он решительно направился к крайней, у самого окна, печатной машине. Мать оправила платье и, слегка нахмурившись, деловым шагом двинулась за ним. Мать просматривала правки. И вдруг неожиданно резко повернулась и, опустив голову, быстро пошла к выходу. Она шла долго, через весь этот зал, мимо огромных гремящих печатных машин, мимо мерно поднимающихся и опускающихся рам, выбрасывающих листы бумаги, все так же, не поднимая головы, быстро прошла мимо Елизаветы Павловны, мимо отступивших к стене наборщиков и, выйдя за дверь, бросилась по длинному коридору к корректорской. Стеклянная дверь со звоном захлопнулась за ней.