А. Корин - Феномен «Что? Где? Когда?»

Что касается состояния души - он мог быть задумчивым, мог быть мрачным, точнее не мрачным - молчаливым... Хотя, с другой стороны, именно в Армении ему в голову пришла идея "Брэйн-ринга". Я помню, что все время мы читали.

- Это в коттедже?

- Да, в Доме композиторов в Дилижане, в Армении у нас был такой вот коттеджик. Там не было никого. Это была зима. Январь месяц. Новый год. И все это было в снегу. И были мы. И вот был еще армянский композитор Авет Тертерян. Они были очень похожи с Ворошиловым. Где-то после завтрака мы приходили в жутко холодную столовую, ели там такую пищу, которая, по-моему, совершенно была не съедобной. И потом мы шли гулять и ходили по горам. Ходили по горам, спускались вниз, а там начиналась другая природа. Весна, зеленая трава. Потом мы стали уезжать на автобусе до границы с Азербайджаном. И там ходили много. Потом в какой-то день уехали в Тбилиси тоже на автобусе по проселочным этим дорогам, горным. Увидели Тбилиси какой-то новогодний, посленовогодний, теплый, удивительный...

Мы потом вспоминали эту зиму в Армении, когда в Светлогорске, под Калининградом, купили полдома. И там Ворошилов вдруг стал сажать деревья. Он вообще любил сажать деревья. Деревья, кусты. Однажды приволок такой куст жасмина на тачке. Совершенно гигантский. Двухметровый. Я говорю, он ни за что не прирастет, это невозможно, надо маленькое растение сажать. Нет, он его впихнул в землю. И жасмин у него действительно вырос. Сейчас это какой-то гигантский куст, который все вокруг заполонил. Он знал, что я люблю сирень и жасмин. Он все время это сажал. А там жасмина просто очень много. Потом строили эти полдома. И вот они с моим сыном Борисом ездили и собирали кафель. Калининград - это было место разрушения немецкой культуры. Мы когда туда первый раз приехали, там на всех магазинах висели такие литые бутылки с вкраплениями янтаря и какого-то цветного стекла. И все это очень скоро уничтожили. Мы там подолгу каждый год отдыхали. И Ворошилов с Борисом начали собирать вот эти остатки изразцовых каминов. У нас построено там три камина. Один такой старый камин. На нем - женская головка есть. Ворошилов говорил: "Это твой портрет". Женская головка с отбитым носом на этом старом камине.

- Что же теперь будет с моей любимой "Что? Где? Когда?"

- Во-первых, она вообще будет. Мы выходим в эфир. И я надеюсь, что и будем выходить.

Дело в том, что, по сути, мы, конечно, выполняем завещание Ворошилова. Когда было 25 лет программы "Что? Где? Когда?", я думаю, что, может быть, единственный человек, это был Саша Фукс, который этих слов мне не говорил, а вся остальная бригада говорила мне, что работает в последний раз на "Что? Где? Когда?". Мой сын Борис сказал: все, я больше не хочу. Я хочу делать свое. И Ворошилова выдерживать больше он уже не мог. И редакторы мне все как один сказали: "Наташа, все, последний раз. Больше даже говорить об этом не будем". И вопросов видеть больше не можем, и знатоков видеть больше не хотим. То есть все основные люди, тянувшие на себе программу, мне сказали: все, последний раз.

И я для себя уже понимала, что это конец.

И где-то в феврале месяце Ворошилов в очередной раз после игры болел, он вызвал Бориса. И сказал: "Я больше не буду работать. Я хочу все передать тебе". Борис уже 10 лет с ним на этой программе работал.

Хотя мы знали, что после каждой игры он говорил, что бросит, но в этот раз поняли, что это серьезно. Он действительно плохо себя чувствовал. И Борис ему сказал: "Да нет, Владимир Яковлевич. Это не серьезно. Во-первых, голос. Ваш голос, он - неповторимый. Это невозможно. Во-вторых, я не хочу влезать в чьи-то чужие сапоги. Я хочу делать свои программы. Я считаю, что уже достаточно вам помогал и делал". Ворошилов последнее время без него вообще не мог работать. Борис его, конечно, спасал. Последние лет пять, наверное. Очень много делал для него.

И отдельный разговор, это то, что Ворошилов начал чувствовать, что теряет свою творческую потенцию. Вот это для него было самое ужасное. Он это чувствовал. И мы это чувствовали. И он понимал, что мы это чувствуем. Но у него уже не было сил. Он говорил: "Ты не понимаешь, что это за состояние, то, которое я сейчас ощущаю. Я раньше просыпался, и у меня голова была полна идей, которые я не успевал записывать. Они были самые разные. И для театра! И для кино! И для телевидения! На всех хватало идей. Я только вставал и записывал. Потом я их не успевал осуществлять. Я их видел и там, и там, и там". И это действительно так и было. Он начал уставать. Вот он сидит до шести вечера. Потом вдруг в шесть вечера начинает скандалить. Все. Цепляется к чему-то или к кому-то, начинается скандал. Он встает, значит, все: "Я ушел!" Начинает складывать папочки, портфель и убегает. Первое время его уговаривали. Потом я начала злиться: "Понятно, уже устал, тогда не надо". "Я не устал! Это вы устали. Это вы уже не можете работать. Это вы уже ничего не соображаете". И только потом до меня дошло, что ему даже говорить об этом не надо. Надо просто спокойно соглашаться на то, что он уходит. Он просто устает. Он уже не мог. И он, пытаясь преодолеть вот эту свою слабость, он пытался вылить, выплеснуться на кого-то, чтобы ее не показать.

Или еще такой пример. Борис работал с вопросами, и мы принимали, не зная, чьи вопросы в папках. И мы, как редакторы, соглашались, брали этот, этот, этот вопрос. А этот, этот, этот не брали. И мы сначала не понимали, а Ворошилов начинал жутко скандалить и ругаться. А потом мы поняли, что берем вопросы Бориса, а его вопросы не берем. Да, говорили, это халтура, это не годится. И он жутко злился. Потом мы стали хитрить. Борис нам уже стал говорить, что у Ворошилова, что он брал папки его, просматривал, и говорил, что в начале там мои вопросы, потом его пойдут. Мы уже понимали. Нам ничего не надо было объяснять друг другу. Мы привыкли понимать друг друга настолько, что нам достаточно бросить мысль и дальше все понимают, а до него не доходит. Уже не доходит. Поэтому сразу говорит, нет, это не годится. На следующий день приходит и это делает. Но жутко смущается от этого. Вот это смущение его какое-то от своей собственной несостоятельности. Вот это было самое ужасное для нас. И, как оператор, Саша Фукс его поддерживал перед эфиром. Он никогда не показывал, что Ворошилов слаб. И вот в дикторской, перед началом, я входила, делала Ворошилову массаж. Приходил Саша, рассказывал какой-нибудь анекдот. Или Ворошилов говорил, вот у меня давление. Саша брал его руку, находил какую-то точку. Говорил: "Владимир Яковлевич, сейчас все будет в порядке. Сейчас я вам сброшу". Потом шутил. Саша никогда надо мной всерьез не издевался, хотя он это умел. Но у нас с ним были такие паритетные отношения. Он в шутку, но какую-нибудь гадость про меня пробрасывал. Это тоже была какая-то наша игра. Он очень поддерживал Ворошилова. Все время. Это, конечно, была такая пара, неразлучная.