Андрей Ястребов - Наблюдая за мужчинами. Скрытые правила поведения

Безусловно, нельзя обсудить или хотя бы тезисно разметить в одной книге все сферы мужского существования. И потому, ограничивая себя, попытаемся уяснить метафизические признаки судьбы на примере какой-либо одной темы. Назначим на эту роль любовь. Во-первых, слово неплохое. Во-вторых, возможно, именно любовь (во всех ее многозначных проявлениях: чуткость, призыв бороться с развалом, душистая сексуальность желаний, пьянящие листья и ладные ножки деревьев, пестики с тычинками, бессилие протеста и стерильность истины, симметрия и размеренность, лукавая сноровка непохвальных мыслей и т. д.) искушает, тревожит, насмешничает над нами и нас же спасает в гибельном эксперименте жизни.

Итак, будем говорить о любви. Тема сама по себе древняя, но немного свежего воздуха слов ей не помешает. Обязательно будем говорить о любви. И не только о ней. Эта книга не учит правилам. Ее предназначение – чуть подправить орфографию индивидуального миропроживания, с помощью примеров из культуры хоть отчасти исправить косноязычие жизни, прояснить процессуальный характер возрастных переживаний и научиться извлекать себя из тисков возрастной хандры.

Претендовать на исчерпывающий анализ любой проблемы опасно, да, собственно, это и ненужно. Многие представленные в настоящей книге факты пережиты и доводы, насколько это возможно, осмыслены. Между тем автор отдает себе отчет в том, что всегда найдется человек, который из желания озвучить тишину или руководимый не менее искренними побуждениями станет утверждать, что в его жизни все было иначе. И будет прав. Любое мнение по тому или иному вопросу в равной степени может показаться и справедливым, и надуманным. Вспомним Петрарку. Как-то, утомившись приводить все новые аргументы в защиту своей мысли, поэт в сердцах воскликнул: «Что скажут мои козы? Понравится им этот свидетель или нужен другой?»

В настоящей книге в свидетели призываются литература, творчество писателей, их дневники и письма, читателю же предлагается соотнести художественные произведения и факты писательских биографий с собственной практикой жизне-освоения.

Здесь следует еще кое-что пояснить, обратившись к Н. Мейлеру: «Я создал мужчину, более мужественного и более сильного, чем я сам. И чем больше я преуспевал, тем отчетливее вырисовывался мой собственный портрет». Конечно, хотелось создать свой портрет, раскрасить себя новыми идеями, приодеть в свежие слова, опутать многозначными ассоциациями. Отчасти так и получилось, но чем дальше продвигалась работа, тем острее осознавалась недостаточность собственного опыта. Когда человек говорит о себе, он впадает в ловушку преувеличений, хочет стать более мужественным или сентиментальным. Часто оказывается, что в пейзаже индивидуальной биографии бурное море по меньшей мере не уместно, а красивые бицепсы – мечтательно. Поэтому пришлось расширить повествование за счет обозрения куда более пространного и драматического материала.

Все, что описано в данной книге, основывается на обобщении опыта не менее тридцати мужчин, несхожих по темпераменту и жизненному опыту. Один, к примеру, на днях подрался со своим психоаналитиком, поединок случился на славу, бессловесный и жестокий, – фрейдист оказался не из слабого десятка, можно сказать ницшеанец. Второй недавно купил жилплощадь. Двенадцатый уже накопил на две трети квартиры. У шестнадцатого намерения не совпадают с ожиданиями. Его приятель, который на своей даче построил забор, что твоя Кремлевская стена, не сомневается: «Каждому мужчине нужна хорошая женщина, а когда он ее находит, ему нужна плохая женщина». Третий меланхолично признался, что жизнь – это свобода распоряжаться отбросами жизни. Четвертый устал от чувств и решил разменять очередной душераздирающий роман на серию девушек, очень милых и чуть печальных. Пятый, наоборот, влюбился и, неохота в этом признаваться, восхищается бессердечием своей избранницы. Шестой, как выругается матом, сразу же себя одергивает: хватит, мол, философствовать. Седьмой пишет мудреные труды, слушает Колю Расторгуева, Вагнера и Баха. Восьмой убежден, что жизнь поначалу похожа на ежа и потом похожа на ежа. Мужчины от девятого до пятнадцатого любят деньги и респектабельность, с шестнадцатого до двадцать пятого – почти все доктора разных всяких наук, борются с меланхолией, сочиняют научные трактаты, упорно доказывая себе, что умеют сочинять трактаты и бороться с меланхолией. Двадцать шестой почему-то убежден, что душа его превратилась в материал, из которого делают гвозди. Следующий признался: чем старше становишься, тем труднее давать советы. Оставшихся троих автор не видел давно, но, тем не менее, признателен им за то, что когда-то они были чуть-чуть очень большими друзьями.

Эти мужчины отчаянно верны женам и отчаявшиеся гулёны. Некоторые вдохновенно рассуждают о симулякрах, другие до сих пор не прочитали «Чиполлино». Они не всегда добры, отчасти порядочны, сентиментальны и жестоки. Книга обобщает их опыт и лишь частично – жизнь самого автора. Джентльменская этика не позволяет назвать их пофамильно, да это, собственно, и не важно. Ведь задача была рассказать о мужчинах, которых объединяет многое – они все отметились на верстовых столбах жизненных кризисов, им есть что рассказать. Более важно иное: они все хотели стать (и, быть может, стали) настоящими мужчинами. Найти в этом мире тридцать мужчин, настоящих, без дураков, это уже не мало.

Пожалуй, главная причина обращения к теме (определим ее как лечебную) в следующем: может быть, этот скромный эскиз проблемы побудит кого-либо более внимательно и добросовестно посмотреть на собственную жизнь, на самого себя и ближнего своего. Первостепенное назначение этой книги, как, впрочем, и всей культуры, – лечить души тех, у кого есть мозги. Хотя не следует обольщаться. Ограничимся надеждой, что данная книга исполнит свое профилактическое назначение и побудит кого-нибудь осмысленнее проникнуться проблемами самого себя и ближнего.

Чего не будет в книге – так это гороскопов, с их подстрекательством следовать предписанному будущему и идеей уравнять мироздание с работным домом, в котором все трудятся по расписанию, составленному невидимым начальством. Человек имеет право на импровизацию. Вот и пусть пользуется этим правом.

Автор отказался от разворачивания эффектных фрейдистских инстанций («оно», «я», «сверх-я») и разнообразных механизмов их осуществления (цензура, сублимация и т. д.). Обращение к понятийному аппарату Фрейда, без сомнения, создает удобное поле для психоаналитических экзерсисов, но, сводя образ человека исключительно к анализу его внутренней структуры, игнорирует богатейшую палитру прочих раздражителей. Так что, при всем уважении к З. Фрейду, пришлось несколько его редуцировать, точнее, даже не его, а неофрейдизм, который, будучи сведенным в популярном изложении к безграничному ассортименту лукавых формул, оказался равно применимым для анализа как возрастных переживаний, так и шизофренических фобий.