Елена Глинка - Трюм, или Большой «колымский трамвай»

Наколоты были и кресты, и могилы, и цепи, и решетки, и гадюки, обвивавшие руки или все тело и вонзавшие жало в самое сердце, много было выколото разных имен и надписей: одни сентиментальные, как, например, «и никто не узнает, где могилка моя», другие — короткие и призывные, как лозунги: «нахальство — второе счастье», или «где была совесть, там вырос…»

Порнография котировалась наравне со Сталиным, некоторые непристойные рисунки показывали даже картины в действии, например, акт близости — при соответствующем разведении рук и сближении лопаток…

До сих пор, почти сорок лет спустя, меня не покидает невыразимое словами чувство возмущения: «Кому нужны были такие университеты?!!»

Тот, кому угоднически пели дифирамбы и кого подобострастно называли «отец родной, вождь и учитель» загонял нас — тогда молодых, патриотичных, целеустремленных, нравственно здоровых (а среди нас было много прогрессивно мыслящих людей, смелой молодежи, убежденных в своих взглядах студентов, передовой интеллигенции) в трюмы пароходов, застенки тюрем, подвалы пыток, но люди всегда и везде оставались людьми, несмотря ни на какие мясорубки.

А тогда, тогда… тросами поднимали с двойного второго дна наверх трупы замученных, удушенных, изнасилованных, зарезанных, казненных и бросали за борт в Охотское море…

Острозубые хищницы окружали легкую добычу и каждый раз женщины кричали при этом: «Акулы, смотрите, акулы набрасываются на трупы!..»

Одной из самых первых бросили за борт Стрелку — я это сама видела — и только тогда узнала от вездесущих женщин, которые объяснили, что она была кобёл [4] Кобёл — активная лесбиянка — «мужчина» , а таких жуки раздирали живьем на части.

Стоя у правого борта и будучи невольной свидетельницей, каждый раз у меня возникала мысль: а как конвойные будут отчитываться власти за трупы?!

Ведь если представить себе и участь той тотальной и придирчиво строгий характер не раз проводимых проверок заключенных, конвоиры должны были нести ответственность.

Но позже вопрос этот меня уже не волновал.

То безответственное и беспощадное отношение к заключенным женщинам, допущенное и конвойными властями и администрацией т/к «Минск», который в конце мая 1951 года первым открывал навигацию и в трюме которого возник «большой колымский трамвай» — повальное массовое изнасилование — говорило о многом: за заключенных никто не отвечал.

За три-два дня до прибытия в Магадан, усеченная «зона» на палубе была настолько плотно забита вырвавшимися из трюмного ада женщинами, что, буквально слипшись в неразрывный ком, мы не имели никакой возможности из него вырваться: мочились под себя, стоя — нас превратили в скот, хуже чем скот.

Морской этап длился дней десять, а вернее, я потеряла счет дням и времени…

Наконец «Минск» причалил в бухте Нагаево. Кто был на палубе, первым ступил на колымскую землю: серое холодное тяжелое небо надолго нависло над нами…

Нас долго мурыжили на пристани, тщательнейшим образом скрупулезно проверяя и пересчитывая…

Этап не двигался.

Окоченевшие, голодные, измученные, мы несколько часов простояли на причале, недоумевая: «В чем дело?»

… К Нагаеву мчались пожарные машины, и было непонятно: почему? — ведь пожара нет?

Позже выяснилось.

По прибытии к месту назначения солдаты открыли наконец выходной люк трюма, но никто наружу уже не выходил. Приказы конвоиров: «На выход!» — рассеивались в воздухе…

Уголовники не отпускали женщин, а тех, кто пытался выползти, — казнили на месте… Никакие меры не действовали: ни окрики, ни приказы, ни стрельба…

И тогда вызвали пожарных, которые из брандспойтов мощной струей под давлением выбивали, как клопов, засевших в трюме насильников.

Трюм наполнялся водой, поступавшей из моря по шлангам, протянутым в люки, нижние нары затоплены, жуки выползали на средние: пловцы, трупы и человеческие экскременты вперемежку плавали на поверхности… Но блатные не сдавались, обсев средние ярусы под прикрытием верхних, они еще долгие часы держали крайне обострившуюся ситуацию…

Позже рассказывали, что трюм был залит водой настолько, что на плаву держаться было невозможно, последних преступников вылавливали баграми и сетями (?!).

На женщин, вызволенных, наконец, из трюма, нельзя было смотреть без боли. Мученицы, прошедшие все круги ада…

Вечером этапников погнали в сторону Магадана, навстречу нам плелись изможденные — кожа до кости — колонны понурых заключенных, которые, взобравшись на сопки, не расходились по своим баракам-развалюхам, а понимающе глядели вслед вновь прибывшим…

Люди молчали, и только окрики и мат встречных конвоиров да злобный лай служебных овчарок оглушали бухту невольников.

Мы вступали в страну узаконенного бесправия и человеческого безмолвия, в страну заключенных — Колыму, где на сотню 99 плакало, а один смеялся — по поговорке колымских зека.

Будь проклята ты, Колыма!..

И долго еще по видавшей виды Колыме, но на сей раз особенно потрясенной, запоздалыми громовыми раскатами тяжелых ПОСЛЕДСТВИЙ разносился по лагерям и тайге и напоминал о себе «большой колымский трамвай» на пароходе «Минск»: гинекологическими и вензаболеваниями, рождением детей-сирот и детей-уродов, нервными и психическими расстройствами, самоубийствами и мн. др…

1968, перерыв, 1989

Глинка Е. Трюм, или Большой колымский трамвай. Рассказ-свидетельство // Радуга (журн.). — Таллин, 1990. № 2. СС. 14–30.

«Колымский трамвай» — это такой трамвай,

попав под который, бывает-случается,

останешься в живых.

Поговорка колымских заключенных

В рыболовецком поселке Бугурчан, влачившем безвестное существование на охотском побережье, было пять-шесть одиноко разбросанных по тайге избенок да торчал убогий бревенчатый клубишко о трех узких окнах, над которым болтало ветром старый флаг. Оттого ли, что у председателя не было в запасе кумача, флаг не заменяли; он висел в Бугурчане, наверно, с довоенных лет, весь вылинял, — но серп и молот в уголке полотнища по-прежнему выделялся ярко, как номера на бушлатах каторжан.

В трюме судна, развозившего летней навигационной порой грузы для поселков и рабочую силу в лагеря, сюда доставили женскую штрафную бригаду. Окриками и матерной бранью, под лай сторожевых собак конвоиры согнали зэкашек к клубу, бдительно пересчитали по головам, после чего начальник конвоя скомандовал всем оставаться на местах и ушел разыскивать единственного представителя здешней власти — председателя поселка, которому надлежало передать этап.

Этап состоял в основном из бытовичек и указниц, но было и несколько блатных — жалких существ с одинаковой, однажды и навсегда покалеченной судьбой: сперва расстреляны или сгинули в войну родители, пару лет спустя — побег из детприюта НКВД, затем улица, нищета, голод, — и так до ареста за кражу картофелины или морковинки с прилавка. Заклейменные, отринутые обществом и озлобившиеся оттого, все они очень скоро становились настоящими преступницами, а некоторые были уже отпетые рецидивистки — по-лагерному, «жучки». Теперь они сидели у клуба, перебранивались друг с дружкой, рылись в своих узелках и выпрашивали окурки у конвоя.