Андрей Ваджра - Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии

В таких условиях буквально все становится пошлым и плоским. Идеи, ради которых когда–то люди жили и умирали, теряют свой смысл и силу, превращаясь в пустую риторику, политическую декорацию. Западные политики уже давно апеллируют не к действительным ценностям, а к их пропагандистским фантомам, утратившим живую энергию, которой их когда–то наполняла искренняя вера масс. О западных идеалах беспрерывно говорят (так как они удобны для словесных манипуляций), но ими не живут. Нарциссу не нужны идеалы, так как единственный идеал для него — это он сам, все остальное имеет относительную ценность. Но отказ от идеалов, от четкого понимания себя самого и своей жизни порождает в западном человеке сильный психологический дискомфорт, ведущий к страданию. «Не мощное давление идеала, недостижимого для современных мужчин и женщин, обрекает их на страдание, — констатирует Бауман, — а отсутствие идеалов, недостаток подобных рецептов достойной жизни, ясно сформулированных и надежных ориентиров, четко определенной цели жизненного пути. Умственная депрессия — ощущение своего бессилия, неспособности действовать рационально, адекватно отвечая на жизненные вызовы, — становится характерным недугом переживаемого нами периода поздней модернити или постмодернити» [3, с. 55].

Отказ от идеалов (несущих в себе императивы, а значит, в соответствии с постмодернистской логикой, — принуждение, покушение на свободу), лишающий индивидуальное существование современного западного человека всякого смысла, разрушает его идентичность. Он становится никаким и оказывается нигде. Его «Я», стремящееся к абсолютной свободе, позиционирует себя как нечто более ценное и на порядок выше стоящее по сравнению с любой общностью людей. Именно поэтому поиск идентичности превращается в развлечение, в надевание и снимание масок, в чуткое реагирование на моду и безоговорочное подчинение ей на короткое время. Вот как это описывает Тоффлер: «Мы начинаем отказываться от идей, которых придерживались (или объяснять, или осмысливать их по–новому). Мы вдруг оказываемся свободными от всех ограничений, которые накладывали на нас наша субкультура или стиль. Индекс Быстротечности окажется чувствительным индикатором тех моментов в нашей жизни, когда мы наиболее свободны, но в то же время наиболее потеряны. Именно в такие периоды мы демонстрируем огромные колебания, которые инженеры называют «поисковым поведением». Сейчас мы наиболее чувствительны к призывам новых субкультур, к их требованиям и требованиям других, которые сотрясают воздух. Мы склоняемся то к одному, то к другому. Могущественный новый друг, новое увлечение или идея, новое политическое движение, некий новый герой, возникший из недр средств массовой информации, — все это в такой момент затрагивает нас с особой силой. Мы более «открыты», более неуверенны, более готовы к тому, чтобы кто–то или какая–то группа говорили нам, что делать, как вести себя» [93, с. 344]. Но очередной выбор идентичности крайне неустойчив и недолговечен. Он происходит по тем же принципам, что и покупка, например, нового мобильного телефона, от которого отказываются, когда он морально устаревает. Идентичность легко принимают, но от нее также легко и отказываются в пользу другой, более «модной» и «стильной», «…даже когда он, как кажется, принимает какую–то субкультуру или стиль, он сохраняет некую часть себя, — замечает Тоффлер. — Он подчиняется требованиям группы и получает удовлетворение от принадлежности к ней. Но эта принадлежность уже не бывает такой, как прежде, и тайно он готов переметнуться. Это означает, что даже когда он, кажется, крепко «вбит» в свою группу или клан, он прислушивается в ночной темноте к коротковолновым сигналам конкурирующих кланов. В этом смысле его членство в группе поверхностно. Он постоянно пребывает в позиции «неследования», и без точного следования ценностям и стилям группы он лишается явного набора критериев, необходимых, чтобы пробираться сквозь дремучие джунгли сверхвыбора» [93, с. 345]. О том же пишет и Бауман: «…проблема, мучающая людей на исходе века, состоит не столько в том, как обрести избранную идентичность и заставить окружающих признать ее, сколько в том, какую идентичность выбрать и как суметь вовремя сделать другой выбор, если ранее избранная идентичность потеряет ценность или лишится ее соблазнительных черт» [3, с. 185]. В итоге он резюмирует: «Согласно известному замечанию Кристофера Лэша, «идентичности», которых жаждут в наши дни, представляются чем–то, что «может надеваться и сниматься вроде костюма»; если они «свободно выбраны», то выбор «никак не связан более с обязательствами и последствиями», — и тем самым «свобода выбора сводится на практике к воздержанию от выбора», по крайней мере, позвольте мне добавить, к воздержанию от обязывающего выбора» [3, с. 187].

Утратив идентичность, современный западный человек выпадает из социальной структуры общества, тем самым постепенно приближая ее к параличу. В связи с этим стремительно падает интерес масс к политике. Идеологические различия между разными политическими силами на Западе сглаживаются. Все они, как правые, так и левые, как либералы, так и консерваторы, «борются» между собой не за реализацию определенных идей и ценностей, а за голоса обывателей, которых интересует лишь сытая, спокойная жизнь с широкими потребительскими возможностями и длинным перечнем доступных развлечений. Западная политика превращена в дополнительный вид услуг потребительского рынка, а потому электорат группируется все больше в соответствии со своими потребительскими предпочтениями, а не какими–то идеалистическими установками. Кому–то нужны легализованные аборты, кому–то свобода сексуальных меньшинств, а кто–то стремится к беспрепятственной продаже наркотиков и т.д., но никого не интересует то, что выходит за рамки психологии потребителя, зацикленной на достижении абсолютной свободы удовлетворения любых (даже самых изощренных) потребностей и желаний.

Все это приводит к тому, что политика превращается в имитацию борьбы. Публика видит лишь сезонный поток телевизионных программ, интервью и дебатов, которые, как мыльная опера, демонстрируют битву за народное счастье, а в кулуарах за закрытыми дверями «непримиримые противники» договариваются о том, кто и что из них получит в конце того спектакля, который они коллективно разыгрывали. И это не случайно, так как партии, которые уже давно никого не представляют, кроме тех, на чьи деньги они существуют, вынуждены выполнять функцию театральных трупп, задача которых — развлекать публику, а не бороться за что–то и во имя чего–то. «Развенчание политических и социальных идеалов принимает невиданные прежде размеры, — замечает Липовецки, — пришел конец революционным ожиданиям и студенческим волнениям; иссякает контркультура; осталось мало причин, которые еще могут гальванизировать на длительный срок энергии масс. Res publica утратило свою жизненность; великие «философские», экономические, политические или военные проблемы вызывают почти такой же интерес, к которому примешивается равнодушие, как и любой другой факт; все «вершины» постепенно рушатся, поскольку оказываются вовлеченными в широкомасштабную операцию по социальной нейтрализации и обезличиванию. Похоже на то, что в этом приливе апатии уцелела лишь частная сфера; следить за своим здоровьем, сохранять собственное материальное благополучие, освобождаться от «комплексов», занимать вакансии, т.е. жить без идеалов, без высоких целей–все это стало теперь возможным» [94, с. 80—81 ].