Карлхайнц Дешнер - Криминальная история христианства

Каждый человек может не только прочитать историю, но даже быть ее свидетелем и воочию, конечно, меньше всего посредством опять же непосредственного общения с «действительностью», чем через тексты коммуникации, — благодаря информации, речам, проповедям. Он может узнать ее «с сотнями лиц» (Бродель). Но каков ни есть распутываемый дикий клубок исторических событий, соотношений интересов, подверженности влиянию, как ни сложен организм общества, один факт, к примеру, может определить каждый, и факт этот кажется не только не оспоренным, но и неоспоримым во всем мире имелось и имеется маленькое меньшинство, которое царит, и огромное большинство, которым командуют, имелась и имеется маленькая клика коварных барышников и гигантская масса униженных, оскорбленных «Пока мы будем различать государство и общество, до тех пор останется противоположность между массой управляемых и маленьким числом управляющих» (Ранке). Это имеет силу как для времени космических путешествий и индустриальной революции, так и для эпохи колониализма, или всего западного торгового капитализма, или античного рабовладельческого общества. Так обстоит дело по крайней мере в те 2000 лет, которые нас занимают, это было всегда возможно, не как закон, а как закономерность. Никогда не царил народ. Всегда царили так называемые опоры власти и порядка Господствовало меньшинство, которое подавляло большинство, истощало, вырезало как скот, и с их помощью вырезало, больше или меньше, допустим, но обычно скорее больше История, которой мы заняты, конституируется во все времена из господства и подавления, эксплуатирующего верхнего и эксплуатируемого нижнего слоя (сегодня это называется «ответственностью правительства»), но это также и история человеческой цивилизации, значит, человеческой культуры, и «культурные народы» здесь, даже по праву, ведущие.

«История не повторяется», — это повторяется часто — как история во времена социального напряжения, восстаний, хозяйственных кризисов, войн, то есть в главных и государственных акциях (которые, конечно, отражаются и в самых малых, частных рамках), в отношениях господ и рабов, друзей и врагов. Так увиденное «случилось» принципиально совсем не новое, качественно оно остается тем же самым, использует ли власть стрелы и луки, оружие, заряжающееся с дульной части, пулеметы или атомное оружие История — спектакль со многими актами, прежде всего силы, постоянный прогресс от охотника за черепами до хотя бы промывателей мозгов, от духового ружья к ракете, от кулачного права к праву, кулачному праву в параграфах, в маске силы, от заключения мира к заключению мира, от метастазы к метастазе, от грехопадения к грехопадению.

Это континуум в превращениях истории, определяющая ее в своей глубине структура. Это и есть устойчивое в изменяющемся, собственно «histoire de longue duree» [24] «Долговременная история» (фр) (Бродель), однако, пожалуй, более протяженное, чем период, который охватывает это понятие, перекрывающая тысячелетие «модель», более или менее одинаковым остающийся ритм, вид «histoire biologique». Это почти как удар волны, развитие природы, которая себя по-своему повторяет, даже если это, возможно, случается ненамеренно (по закону причинности, имеющей лишь статистическую вероятность), а история с намерением и волей, через человеческую направленную деятельность.

Конечно, вся история состоит тоже из единственных в своем роде, неповторимых человеческих поступков. Конечно, выдвинутые историзмом антропологические параметры, категория индивидуальности, как везде, так и тут имеют свои права значение самобытности определенной исторической личности, существенность единственности. Но имеется еще и всеобщее, преходящее, константы, тысячекратно доказуемые эмпирически, не нужно, конечно, думать, как Гоббс, Гобино, Бокль, что историю можно ускорить совершенствованием и уточнением естественных наук, историю, о которой Эдмунд Берк писал в своих «Reflections on the Revolution in France» [25] «Размышления о французской революции» (англ) (1790 г), что она состоит «большей частью из нищеты, которая порождена на свет гордыней, алчностью, мстительностью, честолюбием, сладострастием, бунтами, лицемерием, необузданным рвением и целым рядом безудержных порывов. Эти пороки причина этих бурь Религия, мораль, законы, преимущества, привилегии, свободы, человеческие права лишь отговорки». Однако и Кант «не мог предположить в людях и их действиях в целом никакой разумной собственной цели», мог говорить об «абсурдном ходе человеческих дел» и не «может удержаться от явного недовольства, когда их образ жизни предстает на больших мировых подмостках, и, при всей время от времени проявляемой мудрости в частном, в целом все в конечном счете оказывается сотканным из глупости, детского тщеславия, часто из детской злости и жажды разрушения, при этом в конце концов не знают, какие же достоинства столь высокомерного рода должны быть приняты для понятия о нем».

За точку зрения Берка и Канта говорит многое, тем более два последних столетия. Да, разве не превосходит ли любые возможности человека — возвышать себя так, что это приводит только к моральному падению? В самом деле ад — это Историческое, история воскрешения того, что не должно было воскреснуть, по крайней мере не так должно было воскреснуть, жалкий спектакль, в котором народы — цепные псы, мечтающие о свободе, — скорее умрут под лозунгами, чем лозунги под народами, при этом править обычно означает не что иное, как мешать справедливости, делать для многих как можно меньше, а для немногих как можно больше, при этом право не является предварительной ступенью справедливости, но ее предотвращает. В итоге «реальным политикам» можно не якшаться с этикой Мясник думает о свинье, говорят китайцы, если ты с ними заговариваешь об идеях Идеи только кулисы на сцене мира, вначале умирают за это, потом смеются над этим. Военщина — мистика убийства, история не что иное, как сделка, богатство редко больше, чем остаток преступления, и в то время как одни голодают, другие уже сыты, прежде чем они начали есть. И то, что мы, как жалуется Вольтер, остаемся столь же глупыми, жалкими при нашем исходе из мира, как и при вхождении в него, терпимее, чем то, что его и спустя 2000 лет можно считать таким же глупым и жалким, каким он уже был 2000 лет перед этим. Нужно историю знать, чтобы быть в состоянии ее презирать Лучшее в ней то, что она проходит.

Можно это по-разному оценить, да это так и было бы, сумей мы охватить историю, человечество как общность в целом, хотя тогда бы, я полагаю, все было бы еще страшнее. Однако любая абсолютная полнота событий утопична, наше историческое знание ограниченно, многие и ценнейшие информационные материалы случайно утеряны или намеренно уничтожены, а об огромном большинстве событий материалов никогда не было. Однако все, что мы знаем (ставшее камнями, еще стоящими вокруг, или извлеченные археологами свидетельства), мы знаем лишь из историографии. И сколь ни ничтожна их доля, ее сведения об истории, ничего о ней, кроме этого, мы не знаем — quod nоn est in actis, nоn est in mundo. [26] Чего нет в документах, того нет на свете (лат)