Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество

Апрель 1923 года для Марины Ивановны оказался… роковым, только тогда она еще этого не осознала…

Надпись на книге "Ремесло":

Константин Болеславович Родзевич, студент пражского университета, товарищ Сергея Эфрона. Невысокого роста, тонкие черты лица; фотографии донесли выражение мужества и лукавства. Успех его у женщин был верен и постоянен; отсюда — естественное раздражение товарищей.

Как на сей раз Цветаева оказалась непрозорлива! "На долгую и веселую дружбу…" Но именно на такие отношения она редко бывала способна. Знакомству, по-видимому, сначала не придала значения.

Она пока пребывает во власти своей мифотворческой и ранящей (как скажет позднее Пастернак) лирики. Вот один лишь пример поисков подобий, долженствующих выразить всю бездонность чувств человеческих. Из этих черновых строф (цикл "Так вслушиваются…") встает неохватимая, не укладывающаяся ни в какие берега личность поэта. Отсюда — цветаевская формула: "Поэт — это утысячеренный человек".

Итак:

Даль — разлука — боль — любовь — смерть — вот варьируемые мотивы стихов той весны. "Проводами продленная даль… Даль и боль, это та же ладонь Отрывающаяся — доколь? Даль и боль, это та же юдоль". В облаках, куда подымает взор поэт, ему словно видятся тени и отзвуки отшумевших некогда человеческих страстей: это — "битвенные небеса", в которых проносятся плащ Федры, фигуры Иродиады и Юдифи — великих грешниц и страдалиц, и рвущиеся и мчащиеся небеса служат им прибежищем. Небо Цветаевой предстает страшным, грозным, "вставшим валом", а посреди него — мерещится библейский исход евреев из Египта: "Бо — род и грив Шествие морем Чермным". Оконная занавеска, колеблемая на ветру, видится поэту Наядой, ныряющей в водную глубь, пение весенних ручьев слышится скрипкой великого Паганини и… звуками из давно прошедшей жизни: ручьи "цыга'нят" "монистами! Сбруями Пропавших коней… Монистами! Бусами Пропавших планет…" Уход поэта в себя становится все глубже. Все трагичнее и безысходнее звучит тема несовместности поэта и мира, пребывания поэта во времени, в котором он обречен жить. Невозможность сосуществования поэта — живого творца, и времени — бездушного губителя, мчащегося мимо, преобразующего мир по своим собственным законам, где поэту нет места:

И ответ поэта: знаменитая цветаевская отповедь:

Это написано 10 мая, а через несколько дней конфликт Поэта и Жизни разряжается еще трагичнее; его можно обозначить цветаевскими же словами "Победа путем отказа":

На стенах…

Не быть, не воплощаться, не появляться, не существовать… Еще не так давно, после смерти Блока, Цветаева гадала:

надеясь (желая!), чтобы поэт воскрес, воплотился снова. А сейчас — "выписаться из широт", — значит, не надо было рождаться? И да, и нет, — бездонная философичность цветаевской лирики, разумеется, не поддается прямолинейному толкованию. Важно другое: в "майских" стихах прозреваются как бы два плана. Один — близлежащий — говорит об отречении поэта от своего времени, о "возвращении билета" [68] Позднее, в статье "Поэт и время", 1932, Цветаева напишет, что ее бунт против своего времени вызван — временем же. ибо "из Истории не выскочишь". . Но у этих стихов есть и другой, дальний план: гениальная "теория относительности" поэта. Время, согласно ей, — категория не только преходящая (невечная), но и туманная (неопределенная), но и как бы условная, искусственная. Поэт не обязан верить Времени и тем более — подчинять ему свое бытие: "Поезда с тобой иного Следования!" Недаром Марина Ивановна так любила лермонтовские слова: "На время не стоит труда"… Так не лучше ли вовсе не участвовать в нем, — даже посмертно?

Писание стихов сосуществовало, как всегда, с постоянным интересом Марины Ивановны к литературной жизни, за которою она следила неукоснительно и в которой принимала участие. В письме к М. С. Цетлиной от 31 мая она откликнулась на выпуск "Окна" и ехидно отозвалась о воспоминаниях Зинаиды Гиппиус о Блоке "Мой лунный друг". Она утверждала, что Гиппиус написала их "в отместку" воспоминаниям Андрея Белого, чтобы "насолить" ему. С Мережковским (так же, как, впрочем, и с Гиппиус) Цветаева прежде знакома не была; в юности написала ему письмо и получила ответ. Она живо интересовалась этой "парой", стоявшей как бы на авансцене русского литературного зарубежья; особенно ее занимала Гиппиус. Она считала, что мемуары Гиппиус написаны "из чистой злобы"; "в ненависти она восхитительна"; "по-змеиному увидено, запомнено и поведано"; "это не пасквиль, это ланцет и стилет. И эта женщина — чертовка". "Напишите мне про Гиппиус, — просит она Цетлину, — сколько ей лет, как себя держит, приятный ли голос (не как у змеи?! Глаза наверное змеиные!) — Бывает ли иногда добра?"

(Гиппиус впоследствии прониклась к Цветаевой неприязнью, "партийной" и человеческой, — о чем считала долгом провозглашать в печати и оповещать корреспондентов. Что до Марины Ивановны, то ее отношение было неоднозначным — о чем свидетельствует ее письмо к Гиппиус 1926 года, сохранившееся в тетради.)

Для трехмесячника "Окно" Цветаева послала М. С. Цетлиной "Поэму заставы": "…"Заставу" Вам даю, как на себя очень похожее. (Может быть предпочитаете не похожее??)"