Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество

"Звено", "Дни", "Последние новости" сообщали о выходе в будущем январе брюссельского журнала "Благонамеренный", подчеркивая участие в нем Цветаевой. С редактором "Благонамеренного", князем Дмитрием Алексеевичем Шаховским, стоявшим вне литературной борьбы и затеявшим это издание из симпатий к ранним евразийцам и к цветаевскому творчеству, ее переписка началась еще осенью в Чехии. Марина Ивановна отправила в журнал стихотворение 1916 года "Марина", отрывок из дневника 1919 года "О благодарности" и рецензию на "Мо'лодца" юной Ариадны Черновой "В огнь — синь". Другие выдержки из дневника — "О Германии" — напечатали "Дни" от 13 декабря. Корреспондент рижской газеты "Сегодня" опубликовал в рождественском номере интервью с Цветаевой; там же был помещен ее портрет. В рижском журнале "Перезвоны" (N 5) появился добрый отзыв о "Мо'лодце".

В декабре успели появиться два отклика на "Поэму Конца", напечатанную в только что вышедшем пражском "Ковчеге", которому Марина Ивановна отдала в свое время немало внимания.

"Ковчег", сборник союза русских писателей в Чехословакии, "под редакцией В. Булгакова, С. В. Завадского, Марины Цветаевой", вышел в конце 1925 года, хотя на титульном листе стоял 1926 год. В редакционном предисловии говорилось о том, что русские писатели продолжают работать и за рубежом, "в рассеянии"; "и живя вне России можно жить Россиею; и не попирая русской земли, можно стоять на русской почве". Ковчег русских писателей "удачно пристал к родственному, славянскому Арарату Чехословакии", выпустив "в широкий и вольный мир… первого голубя". В небольшой этой книжке, отпечатанной на дешевой бумаге и производившей весьма скромное впечатление, были помещены, в частности, рассказы Е. Чирикова, А. Аверченко, очерк В. Булгакова "Замолчанное о Толстом".

…И рассказ Сергея Эфрона "Тиф", в котором запечатлелись отголоски событий и переживаний, связанных с его тайным приездом в Москву с юга в январе 1918 года. Отчаянная опасность, которой подвергается герой, пробирающийся в столицу с документами, оружием и подложным паспортом; его болезнь; слежка за ним и, наконец, убийство охотящегося за ним чекиста — все это описано экспрессивно, моментами — образно. Но главное в рассказе — слова героя, за которыми скрывается характер самого автора, святая святых его противоречивой натуры. "Человек с двумя судьбами рождается, — говорит он. — Одна, задуманная творцом, другая, — совершающаяся в жизни". И если одни проживают свою "суетную", "ненужную" жизнь, то вторые (меньшинство) прислушиваются к "тайной, скрытой, задуманной судьбе", "чуют ее и совершают безумства, подвиги, преступленья. Поэты, герои, убийцы, предатели"… Они горят "огнем последним". Они живут до поры "преддверием, неким "пока"". "И вот "пока" кончилось. Началось подлинное, сущее". — Тогда-то и начинаются для них деяния: свершается их "задуманная судьба". И в таком состоянии обостряются все чувства. "Вот жена моя, любил ли я ее раньше? — вопрошает герой. — Скажете — да? нет, нет, нет. Только теперь полюбил. В вечность, в бесконечность, до смерти и после смерти. Только теперь чувствую ее постоянно рядом, не рядом, внутри, в себе, вокруг, всюду".

"Моя последняя и самая большая просьба к Вам — живите". (Эфроновское письмо к жене с юга. 1918 г.)

Здесь хочется привести слова Владимира Брониславовича Сосинского. Будучи уже пожилым человеком, но обладая великолепной памятью, В. Б. Сосинский написал воспоминания о С. Я. Эфроне. Существовало, утверждал он, как бы два Сергея Яковлевича: "тот" и "этот". "Этот" Сергей Яковлевич был мягкий, обходительный, обаятельный, "очаровывающий каждого, кого он хотел очаровать (недаром в него влюблялись все встречные женщины)"; Сосинский вспоминает о "мягком русском интеллигенте глубокой эрудиции, высоком ценителе всех видов искусства и блистательном писателе малой формы"; пишет, что он был "высокий, стройный — без всякого признака сутуловатости, которая часто бывает у высоких людей, — очень красивый, с большими голубыми глазами". Но был и другой Сергей Яковлевич, — "тот": человек, способный на мистификации, на ошеломительное перевоплощение в различные роли — от свирепого глотателя устриц до "палача, убийцы по призванию или по приказу"; способный блистательно "схватывать наши недостатки и раздувать их до геркулесовых столбов. Обладая в достаточной мере остроумием, даром имитации и подражания — и огромным запасом насмешки, тот С. Я. мог обидеть любого до слез", — пишет В. Сосинский, угадавший непостижимую раздвоенность, разъятость натуры Эфрона. И — кто знает? — быть может, именно эта двойственность, расщепленность характера Сергея Яковлевича и роднила его с Мариной Ивановной, с ее гениальной двоякостью, — вопреки разительному несходству их натур? Вместе им было трудно, чем дальше, тем труднее, даже, вероятно — конфликтнее, но тем нерасторжимее, невозможнее одному без другого. Сложно было жить совместно, но немыслимо — врозь…

На Рождество Сергей Яковлевич приехал из Праги; к Новому году семья была в сборе.

Как описать этот фантастический год, в который можно было бы уместить несколько творческих жизней?! Даже для Цветаевой, с ее могучей энергией, он оказался баснословным. Если в Чехии ее творчество поражало своей интенсивностью, то сама по себе жизнь там была монотонна, побуждала к сосредоточению. Здесь же, в литературном Париже, были сплошные отвлеченья — деловые, творческие, житейские. Но все это лишь подбрасывало горючего в неиссякаемый творческий костер поэта. Правда, писание стихов с этого года сильно сократится. Работу над ними заслонят крупные вещи, — это началось еще с "Крысолова", в прошлом году. Жизнь поэта меняла русло…

Итак, январь. Первое января, анкета газеты "Возрождение":

"Пожелания писателей на Новый Год"

Цветаева провозгласила:

"Для России — Бонапарта. Для себя — издателей".

В том "звездном" году во Франции сбылась ее "наполеониада". Подобно тому, как десять лет назад она приехала покорять литературный Петербург, так теперь, без сомнения, хотелось ей заявить о себе в русском Париже.

Эмигрантская пресса продолжала принимать Цветаеву очень радушно. Редкий номер газет ("Последние новости", "Дни", "Возрождение") выходил без упоминания ее имени. "Возрождение" интересовалось: какие произведения завершила она в прошлом году? что и где напечатала? над чем предполагает работать? На последний вопрос Марина Ивановна не без высокомерия ответила: "Faire sans dire!" ("действовать молча!").

"Последние новости" поместили несколько объявлений о предполагавшемся вечере Цветаевой (теперь уже назначенном на 23 января, а потом перенесенном на 6 февраля). И сообщали, что она кончила большую статью "Поэт о критике". И поместили положительный отзыв о "Ковчеге" с "Поэмой Конца", в которой Глеб Струве утверждал: "…поэма Цветаевой… мастерское поэтическое произведение, отмеченное печатью подлинного таланта". А в статье, посвященной специально творчеству Цветаевой, Мих. Осоргин писал, что она — "лучший сейчас русский поэт". Газета "Дни" тоже хвалила Цветаеву: М. Цетлин положительно упомянул "Мои службы", а Д. Резников отозвался на "Поэму Конца". "Какая прекрасная поэма!" — так кончалась его рецензия. И все это было напечатано только в одном январе!