Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество

И вновь, как в феврале, писал, придя с вечера, Владимир Сосинский Ариадне Черновой:

"Читали многие. И вот — вошла Марина Ивановна. И с первого слова — у меня в душе: вот поэт, единственный поэт, которого я слышал. Каждое слово — слово; во всем значительность — и по контрасту с предыдущей мелочью — я воспринимал все с большой радостью. Все запомнилось — как запоминается исторический час. Платье с бабочкой Оли — как в тот дальний вечер — стриженые волосы, опущенные глаза. И когда сходила с эстрады, боязливо остановилась перед лестницей — близорукость".

Невозможно не привести отрывок из другого, тоже апрельского, письма Сосинского невесте, — штрихи жизни на рю Руве:

"…поздний час — и моя часовая стрелка уже на цифре 1. Марина Ивановна в такой час все еще что-то делает на кухне. По-видимому все время писала, а перед сном решила приготовить Муру на утро. Мне думается об этом с жалостью. Нет, не такая простая вещь быт для Марины Ивановны. Тяжелые шаги на лестнице: Сергей Яковлевич".

Подобные крупицы живых, непосредственных, тогда же записанных впечатлений, драгоценны, и мы обязаны ими двум преданным Марине

Ивановне молодым людям: Владимиру Сосинскому и Ариадне Черновой. Вот еще письмо Ариадны жениху, написанное уже после отъезда Цветаевой на море:

"Недавно мы с мамой, заговорив о баснях Крылова, вспомнили, как в Праге была у нас книга его басен, которой очень увлекалась Марина Ивановна… Мы стали гадать по басням. Помню, маме досталась известная басня о мужике, приютившем ужа, от которого отвернулись, боясь змеи, все старые друзья. Марина Ивановна пришла в восторг — смеясь, что это о них — действительно, после знакомства с семьей Эфронов все знакомые, возмущенные маминым выбором друзей, сердились и устраивали маме сцены, некоторые почти не бывали у нас. Не помню, что досталось Марине Ивановне, но перелистывая книгу, она воскликнула: "вот это прямо ко мне". Я совсем забыла эту басню — дело вот в чем: жила однажды змея, которая наделена была таким дивным голосом и пела о вещах столь возвышенных и прекрасных, что все люди сбегались ее слушать и соловьи смолкали, чтобы ее слушать, все славословили и хвалили ее. И однажды змея запела так изумительно, что все люди плакали в умилении. Тогда с открытой душой, полной счастья и любви, змея приблизилась к ним, но люди от нее отпрянули и объяснили ей, что хоть пение слушать рады и она прекрасна, но все же пусть лучше держится от них подале!

Марина Ивановна с горечью сказала, что так все ее друзья, особенно мужчины (женщины великодушней). Они все восхищаются ею, любят с ней говорить, ее слушать, но если дело касается их дома или ее жизни, тут — лучше подале… Словно буквально из басни — существо для услады других, но права на свою жизнь и на приближение к людям не смеет иметь!"

И еще одно испытание суждено было пережить Марине Ивановне перед отъездом. "Новости: М. С. Булгакова выходит замуж за моего знакомого Радзевича. Видела и того и другую… Хочу помочь, пока здесь, чем могу. Со свадьбой торопятся, оба их желания закрепить: она — его желание, он — свое", — писала она Черновым 18 апреля. И месяц с лишним спустя — Д. Резникову:

"Рада, что хорошо встретились с моей поэмой Горы (Герой поэмы, утверждаю, гора). Кстати знаете ли Вы, что мой герой Поэмы Конца женится, наверное уже женился. Подарила невесте свадебное платье (сама передала его ей тогда, с рук на' руки, — не платье! — героя), достала ему carte d'identite [91] Удостоверение личности (фр.). или вроде, — без иронии, нежно, издалека'. — "Любите ее?" — "Нет, я Ва'с люблю!" — "Но на мне нельзя жениться". — "Нельзя". — "А жениться непременно нужно". — "Да, пустая комната… И я так легко опускаюсь". — "Тянетесь к ней?" — "Нет! Наоборот: даже отталкиваюсь". — "Вы с ума сошли!"

Ужинали вместе в трактирчике "Les deux freres" [92] "Два брата" (фр.). . Напускная решительность скоро слетела. Неожиданно (для себя) взял за руку, потянул к губам. Я: "Не здесь!" Он: "Где — тогда? Ведь я женюсь". Я: — "Там, где рук не будет". Потом бродили по нашему каналу, я завела его на горбатый мост. Стояли плечо в плечо. Вода текла — медленнее, чем жизнь.

Дода, ведь это сто'ит — любви? И почему это "дружба", а не любовь? Потому что женится? Дружба, я просто больше люблю это слово. Оттого — "дружу".

Нет, она не забыла героя поэм; его судьба все еще ей не безразлична, хотя она отнюдь не страдает больше. О дружбе она пишет абсолютно искренне и столь же искренне не может скрыть своего торжества, — до такой степени, что поделится этим торжеством уже из Вандеи с юной Адей Черновой, присутствовавшей (по ее же просьбе!) на венчании: "Жалею М<���арию> С<���ергеевну>, потому что знаю, как женился! Последующие карты можно скрыть, она слишком дорожит им, чтобы домогаться правды, но текущей скуки, явного ремиза не скроешь. Он ее не любит. — "Ну хоть тянетесь к ней?" — "Нет, отталкиваюсь".

Стереть платком причастие — жуткий жест.

Она вышла за него почти против его воли ("так торопит! так торопит!") — дай ей Бог ребенка, иначе крах".

Здесь настал момент привести вторую часть автобиографии Константина Болеславовича, — которую мы не сократили ни на единое слово:

"Покинув Прагу, я с 1926 года обосновался в Париже. Сначала был студентом на юридическом факультете парижской Сорбонны (для соискания докторского титула), а потом забросил свое учение и — под псевдонимом "Луи Кордэ" ("Louis Corde) — втянулся в активную политическую борьбу на стороне левых французских группировок.

При образовании во Франции правительства Народного Фронта я сотрудничал в так называемой "Ассоциации Революционных Писателей и Артистов", объединявшей наиболее выдающихся представителей французского литературного и артистического мира (как то: Барбюс, Арагон, Нидан, Элюар, Вайан-Кутюрье, Пикассо и пр. и пр.). Главной задачей этой ассоциации было возможно более тесное сближение творческой интеллигенции с рабочим классом.

В 1936 году, когда за Пиренеями вспыхнуло восстание генерала Франко, я из "Луи Кордэ" превратился в "Луис'а Кордес'а" ("Luis Cordes") и поставил себя в полное распоряжение республиканской Испании.

Принял участие (при поддержке Андре Мальро) в пополнении "Интернациональных Бригад" военными специалистами, а потом сам командовал отдельным батальоном "подрывников", сплоченным из воинов, принадлежавших к различным народам, но объединенных единой антифашистской идеологией.

После крушения Испанской Республики я снова вернулся в Париж к моим прежним повседневным занятиям. Но мое мирное существование продолжалось недолго: грянула вторая мировая война, уже ранее начатая фашистами, и, когда Франция оказалась оккупированной немецкими войсками, я вступил в ряды французского Сопротивления.