Джерри Краут - «Окопная правда» Вермахта

Хотя сам Пабст, погибший в России в сентябре 1943 года, не дожил до того, чтобы задаться вопросом о смысле войны или попробовать вернуть утраченные годы, его размышления в точности предвосхищают ощущения многих из тех, кто выжил. В конце войны, когда Германия рушилась и повсюду царил хаос, непосредственной задачей большинства солдат было просто избежать встречи с «цепными псами» из фельджандармерии или с выездными военными трибуналами СС и добраться до дома живым. Один из них выразился емко: «Для меня главное — выживание, а не моральное восстановление». Но как только жизнь начала обретать какое-то подобие стабильности, если не нормальности, они неизбежно начинали искать смысл во всех своих действиях. Большинство из них испытывали смешанные чувства, осознавая ужасы войны, но в то же время, пусть и неохотно, чувствуя и положительные стороны этого опыта. Практически для всех война стала переломным этапом в жизни, который невозможно отбросить или забыть. Отмеченные суровыми условиями войны, эти люди ощущали свою связь с другими участниками войны и чувствовали, что человеку со стороны не понять того, что пришлось пережить им. Отсюда и ощущение одиночества — словно они находились в обществе, но в то же время были отделены от него.

Часть проблемы примирения с военным опытом заключалась в том, что простой солдат считал себя приличным человеком. Альфонс Хек, бывший командир отряда «Гитлерюгенд» и солдат, признавался: «Все время правления Гитлера я считал себя исключительно порядочным и честным немецким юношей». Именно из-за такого самовосприятия многим было невыносимо трудно, когда в конце войны и после нее им рассказывали, что совершенные ими в молодости тяжелые и неприятные вещи, стоившие жизни многим их друзьям, были не просто ошибкой, но злом. Особенно ошеломляющим такое суждение было для тех, кто, по собственному мнению, стремился всего лишь выполнить то, что преподносилось им как долг. Теперь весь их жизненный опыт лишался всяческого смысла. Одни цеплялись за ценности национал-социализма и продолжали верить в прежних вождей, чтобы придать какую-то цель своим поступкам и жертвам. Другие впадали в вялую апатию или горько разочаровывались в политике, что в обоих случаях приводило к уходу в замкнутый частный мир, куда допускались лишь немногие.

Для многих из тех, кто знал только веру в Гитлера, повиновение и войну, конец войны означал разрушение всей их системы ценностей, а с крушением веры в Гитлера им оставались лишь ощущение пустоты и болезненное разочарование. В конце войны Вальтер Д. с горечью писал в дневнике: «Мир кажется мне безнадежным и мрачным. Главные крикуны, которые прежде говорили, что состояли в партии чуть ли не раньше ее создания, теперь утверждают, что не состояли в ней никогда… Да, я научился горькой мудрости и заплатил за это своей верой. Мне пришлось заплатить разбитым миром своих идеалов. Внутри меня пустыня… Когда-то я был идеалистом, теперь — больше нет. Что есть человек, кроме мучений? Меня переполняет боль, и я вспоминаю всех своих молодых товарищей, которые в этом катастрофическом хаосе так и не поняли, что их усилия были напрасны… Сумеют ли они обрести веру?» Семнадцатилетний солдат в отчаянии сказал своему сверстнику Гельмуту Альтнеру на развалинах Берлина в самом конце войны: «Сдавайся. Жизнь потеряла смысл!.. Времена, в которые тебе до сих пор доводилось жить, ушли без возврата». Однако если война была бессмысленна, то бессмысленны были и все усилия и жертвы тех, кто в ней участвовал, что повергало в раздумья и сомнения многих бывших солдат. Они едва ли могли найти оправдание ценностям национал-социализма, но многие также чувствовали неоспоримую преданность тому, что считали борьбой за новое социальное устройство.

Мартин Пеппель выразил эту двойственность отношения, описывая, как он отправлялся в плен в конце войны. На протяжении десяти дней по два часа в день Пеппеля допрашивал британский капитан, которого интересовала «не война как таковая». «Вместо этого он хотел заглянуть в душу молодого (и, по его мнению, по-прежнему фанатичного) офицера гитлеровской армии… Он терпеливо пытался показать мне все зло гитлеровского режима, но это ему не удалось ввиду моего упорства и нибелунгской преданности, которая не оставляла меня. Я выжил, но не видел никаких причин, чтобы пресмыкаться перед этими «денежными мешками»… В те дни я еще не мог понять, как же дурно обошлись с немецким народом… Мы были научены упрямому, слепому повиновению. К концу войны я, конечно, стал более критически относиться к действительности, но полностью от этого так и не излечился». Хотя он и признавал, что в том лагере он «стал свидетелем крушения целого мира», опыт Пеппеля показывает всю сложность процесса адаптации от внушенного идеологией презрения к англичанам как одержимым классовыми предрассудками колониалистам до настойчивого утверждения, что простые солдаты сражались до последнего в основном из опасения страшного возмездия Союзников, которое связывалось с «планом Моргентау» (в 1943 году министр финансов США Генри Моргентау предложил уничтожить всю промышленность в послевоенной Германии). «В конце войны мы были полностью деморализованы, — признавался Пеппель. Но тут же поспешил добавить: — Через некоторое время после попадания в плен… дух битвы пробудился вновь… Возможно, мы были просто упрямы и не готовы принять крушение нашего мира, девальвацию всех ценностей. Как бы то ни было, мы черпали новые силы из этих неудач».

Однако, несмотря на браваду, Пеппеля также терзали противоположные чувства. «Подавляющее большинство из нас были солдатами и, как правило, честными солдатами, не палачами и не чудовищами, — настаивал он. — Мы были преданы Германии, но затем пришлось искать новый смысл жизни. Каждому из нас приходилось бороться в одиночестве за себя и свою семью, без возможности встать плечом к плечу с другими солдатами, без чувства товарищества, которое могло бы нас поддержать». Пеппель показывает и самовосприятие немецкого солдата как приличного человека, и болезненную трудность поиска смысла в мире, лишенном простейшего товарищества. Что примечательно, теперь он уже признавал: «Личная ответственность, которую снял с нас фюрер, теперь стала неизбежной». Тем не менее прежняя личность была упряма, и от нее не так просто было избавиться: «Только в поле человек чего-то стоит». Непросто было Пеппелю избавиться и от идеологических основ. Он выражал больше чем просто намек на восхищение нераскаявшимися нацистами, оказавшимися в лагере, предполагая, что они «остались идеалистами». «Никто из них не склонил голову, не скулил о демократии — только дисциплина и порядок… Для них любое объяснение было надувательством, война и ее конец — несправедливостью мира, а нацистская система — идеалом… Особенно печально было то, что эти идеалисты нередко могли бы быть лучшими из людей». Несмотря на критику такого отношения, Пеппель признавал: «Но я мог их понять». Фактически Пеппель даже противопоставлял этих дисциплинированных, цельных личностей, этих непоколебимых нацистов, человеку, которого он называл «нашим эталонным демократом» и который был признан виновным в хищениях на лагерном складе, которым руководил. «Но мы все знали об этом типе, — с презрением писал Пеппель, — о том, как он отрекся от собственных немецких корней, и о его демократическом нытье».