Марио Варгас Льоса - Сон кельта. Документальный роман

— Но вы забываете, сэр Роджер, — перебил Планкетт, — что есть еще один фактор, перевешивающий численность солдат и количество оружия. Это мистическая сила патриотизма. Мы обладаем ею, англичане ее лишены.

Разговор этот происходил в полупустом кафе. Роджер пил пиво, Планкетт — прохладительное. Оба курили. Планкетт, который говорил так, будто впал в транс, уже успел рассказать, что его дом в дублинском предместье Киммидж превратился в оружейную мастерскую, где изготовляют гранаты, бомбы, штыки, пики, флаги. И добавил, что Временный комитет принял решение скрыть от Оуина Макнилла соглашение с немцами.

— Как можно утаить подобное от того, кто создал „Ирландских волонтеров“ и по сию пору остается их руководителем? — удивился Роджер.

— Мы все преисполнены к нему глубочайшего уважения и не подвергаем сомнению ни его патриотизм, ни порядочность, — ответил Планкетт. — Но профессор Макнилл слишком мягкотел. Верит в возможность убеждения, в мирные методы. Мы сообщим ему о начале восстания, когда будет уже слишком поздно остановить его. И тогда он, без сомнения, окажется на баррикадах плечом к плечу с нами.

Роджер не спал ночей, вместе с Планкеттом готовя подробный 32-страничный план восстания. Его представили и в германский МИД, и в Адмиралтейство. В плане указывалось, что британские войска в Ирландии, распыленные по нескольким гарнизонам, легко могут быть блокированы. Дипломаты, чиновники и офицеры как завороженные слушали юного калеку в костюме, напоминающем клоунский: начиная говорить, Джозеф преображался и во всеоружии своего могучего интеллекта с математической точностью доказывал все преимущества, которые проистекут от согласованных действий германских вооруженных сил и ирландских революционеров. На знавших английский самый стиль его возвышенно-свирепого красноречия производил особенно сильное впечатление. Но даже и те, кто не понимал ни слова и должен был дожидаться перевода, не могли оставаться равнодушными к тому, с каким неистовым накалом звучали непонятные слова, как бешено жестикулировал этот хилый и болезненный посланец ирландских республиканцев.

Они слушали, что-то записывали, когда Роджер и Джозеф их об этом просили, но в ответ не произносили ничего существенного или хотя бы определенного. Ни по поводу вторжения, ни о доставке пятидесяти тысяч винтовок и боеприпасов к ним. Все это предстояло решить в зависимости от глобальной стратегии. Германская империя с сочувствием и пониманием относится к надеждам, которые питает ирландский народ, и имеет намерение поддержать их законные устремления. Дальше этого так и не пошло.

Джозеф Планкетт, ведя такую же бешено насыщенную жизнь, как и сам Кейсмент, пробыл в Германии почти два месяца, после чего пересек швейцарскую границу и через Италию и Испанию отправился на родину. Ничтожное число записавшихся в Ирландскую бригаду не огорчило его. Напротив — скорее даже обрадовало. Почему?

— Чтобы служить в бригаде, волонтерам придется нарушить присягу, которую они дали Британской империи, — объяснил он Роджеру. — Я всегда выступал против того, чтобы наши земляки шли служить в английскую армию. Но если уж пошли, то клятву, принесенную перед Богом, нельзя преступить. Это — грех и бесчестье.

Патер Кротти слушал этот разговор молча. Он за весь вечер, проведенный с ними, ни разу не вмешался и внимал поэту, говорившему без умолку. А потом доминиканец сказал Кейсменту так:

— Да, разумеется, этот юноша — особенное существо. И по уму, и по своей преданности делу, которую принято называть „беззаветной“. И верует он наподобие тех первых христиан, которых в римских цирках бросали на растерзание львам. Но есть в нем что-то и от крестоносцев, которые отвоевывали Гроб Господень, убивая нечестивых иудеев и мусульман, не щадя ни женщин, ни детей. То же исступление, тот же культ крови и смерти. Признаюсь тебе, Роджер: такие люди, пусть даже это они делают историю, не столько восхищают меня, сколько пугают.

Чаще всего в эти дни Роджер и Планкетт обсуждали, можно ли начать восстание, не дожидаясь, пока рейхсвер вторгнется в Англию или, по крайней мере, подвергнет бомбардировке порты на побережье Ирландии, где базируются британские боевые корабли. Планкетт считал, что можно и нужно: мировая война предоставляет шанс, упускать который было бы непростительной глупостью. Роджер был уверен, что действовать в одиночку, на свой страх и риск — это самоубийство. Сколь бы ни были отважны и упорны националисты, военная мощь Британии раздавит их. Потом неизбежно начнутся беспощадные репрессии. Освобождение Ирландии отодвинется еще на полвека.

— Следует ли понимать вас так, что, если начнется революция, а вторжение не последует, вы не примкнете к нам?

— Примкну немедленно. Но знайте — это будет бессмысленное самоубийство.

Планкетт поглядел ему прямо в глаза долгим взглядом, и Роджеру почудилась в нем жалость.

— Вы позволите мне говорить без обиняков, сэр Роджер, — сказал Джозеф негромко и значительно, как человек, обладающий неоспоримой истиной. — Мне кажется, вы чего-то не понимаете. Речь ведь не идет о победе. Разумеется, мы проиграем. Речь о том, чтобы держаться. Сопротивляться. Сколько-то дней или недель. И погибнуть так, чтобы наша смерть, пролитая нами кровь сделали патриотизм ирландцев силой неодолимой. Речь о том, чтобы на место каждого погибшего становилась сотня революционеров. Разве не так было когда-то с христианством?

Роджер не нашелся что ответить на это. Несколько недель после отъезда Планкетта прошли в напряженных и непрестанных трудах. Он продолжал настаивать, чтобы германские власти освободили ирландских военнопленных, которые по возрасту, состоянию здоровья, интеллектуальному и профессиональному уровню, а также — по безупречному поведению заслужили это. Такой жест вызовет в Ирландии самый благожелательный резонанс. Немцы поначалу упорствовали, но постепенно стали прислушиваться к его доводам. Составили списки, стали обсуждать кандидатов. И наконец германское командование приняло решение отпустить на свободу сотню пленных — бывших ученых, учителей, студентов, предпринимателей, не получивших в лагере взысканий. По целым часам и суткам шли ожесточенные споры, от которых Роджер, то и дело переходивший от просьб к угрозам, вконец обессилел. Помимо этого, встревоженный вполне реальной опасностью того, что „волонтеры“ пойдут за Планкеттом и Пирсом и выступят прежде, чем Германия решится атаковать Британские острова, он снова и снова требовал, чтобы Министерство иностранных дел и Адмиралтейство сказали — будет ли послан транспорт с оружием, обещанные пятьдесят тысяч винтовок? И получал уклончивые ответы до тех пор, пока на очередном совещании не услышал от графа Блихера обескураживающее: