Вокруг Света - Журнал Вокруг Света №3 за 1999 год

Совсем уж непостижимым образом на той же веранде периодически оказывались убогие, покалеченные и больные коты и собаки со всей округи. Никто их не приносил, они появлялись сами. Бездомные барсики, ошалевшие от драматического поворота в своей судьбе и от первого в жизни мытья и лечения, восседали около печки с выражением наглого недоумения на расцарапанных бандитских мордах со слезящимися глазами. В отдельные годы меня, приезжающего из Москвы, у дома встречала целая свора добросовестно гавкающих на чужака разномастных кудлатых кабыздохов, на самом деле приветливо помахивающих хвостами мне навстречу: мол, ну а с тобой что, ежели и ты сюда, к нам в компанию?.. Со мной все было, как всегда — орлов я никак не находил.

На следующий день, вместо предполагавшегося маршрута в труднодоступное междуречье Сумбара и Чандыра, я сидел на окраине Кара-Калы у обочины единственного в этой части Туркмении заасфальтированного шоссе, безрезультатно голосуя попуткам, идущим не на юго-запад, как мне бы хотелось, а на восток. Не имея выбора, я собрался в единственное доступное мне без собственного транспорта место, где мы со Стасом видели пару орлов во второй раз четыре года назад.

Узкая, зажатая высокими бортами долина Сумбара, соединяется в этом месте с ущельем, подходящим с севера. Живописные открытые склоны чередуются с пластами скал, создавая подобие неких многоэтажных дворцов. Сложность рельефа создает условия для обитания различных животных и растений, чему не мешает даже то, что по сравнению с местами, где я планировал проводить поиски, это место было почти городом.

Подо мной в долине лежал маленький поселок: виноградник, огороды и несколько домиков. В загородке под нависающей скалой умиротворенно помахивал хвостом гнедой конь. Около домов ходили куры и индюки. Из тандыра (круглой глиняной печки во дворе) вился еле заметный прозрачный дымок растопки — туркменка, громко перекликаясь с кем-то в доме, готовилась печь чурек. Седобородый аксакал в черном тельпеке (огромная баранья шапка), полосатых пижамных штанах, заправленных в носки, и в неизменных туркменских остроносых галошах неторопливо прочищал лопатой арык около виноградника. И что не лезло совсем уж ни в какие ворота, на пасеке около русла Сумбара громко играл магнитофон...

Картина эта, при всей своей красоте, повергла меня сначала в транс, а потом — в кокетливое мазохистское умиление: «Что я здесь делаю? Не проще было бы высматривать ястребиного орла прямо из своего московского окна?..» Размышляя об этом, я залез по крутому склону на выбранную точку, устроился и начал наблюдать. Все было как-то некругло, писать рутину о происходящем вокруг не хотелось, я просто сидел и смотрел. На неугомонных сорок в ежевике около Сумбара. На людей около домов. На изредка проезжающие машины. На песчанку, перебежавшую дорогу, и на крупную гюрзу, которая непростительно медленно, явно принюхиваясь, переползала проезжую часть точно по следу песчанки: вышла на охоту — жара потихоньку спадает...

В субтропическом климате солнце — начало всей жизни — часто несет и смерть. Взять, например, гнездование птиц. Открытые гнезда устроены так, что хотя бы часть постройки всегда находится в тени, давая укрытие от безжалостного солнца еще беспомощным птенцам. Как естественный отбор учит птиц угадывать эту затененность? Ведь положение солнца меняется не только по часам, но и по сезонам. К тому же для выбора места важны десятки других факторов. Неудивительно, что даже на необозримых горных просторах удобные для гнездования места всегда в дефиците. Птицы используют их поколение за поколением, а нередко за них соперничают и разные конкурирующие виды.

Несколько лет назад я нашел у Куруждея, выше по Сумбару, первое для Западного Копетдага гнездо охраняемого и воистину уникального вида — бородача. На следующий год это гнездо было занято другим редчайшим видом, также не отмечавшимся здесь ранее на гнездовье, — черным аистом, а еще через год — очень обычным повсеместно белоголовым сипом. Что определило эту очередность? История одного такого гнезда, будь у нас возможность ее проследить, — это захватывающий роман, растянувшийся на столетия и тысячелетия, а сколько таких гнезд в Копетдаге? И сколько в Евразии подобных и прочих горных хребтов? А ведь есть еще Африка, Австралия, Америка...

Пока я сидел и просто смотрел по сторонам, ничего особенного вокруг не происходило, а в голове моей выстроилась бесконечная цепочка, связывающая воедино все то, что я видел в эту минуту перед собой, и то, что не увижу никогда: птиц и людей, горы и равнины, жару и холод, день и ночь, прошлое и будущее... Начав с чисто научного вопроса, я пришел к тому, что покачивался в мыслях на почти лирических волнах...

Думая об этом, я услышал за спиной звук. Настолько близко, что повернуть голову было уже нельзя, — я бы обязательно вспугнул того, кто там находился. Это был, несомненно, кто-то очень маленький. Все звуки, производимые животными, разные. Звук от движения змеи непрерывный, он как бы течет. Ящерица шуршит совсем иначе: шорох от нее цепкий, царапающийся. Удирающие песчанки смешно топочут в своем мышином галопе. Звук за спиной был другим. Он был ритмичным — равномерные лилипутские шаги с каким-то странным призвуком. Было абсолютно тихо — ни ветра, ни ручья поблизости, лишь пение птиц внизу, в долине. Тишина задержалась почти на минуту — необычно долгая пауза для любого мелкого животного. Я медленно повернул голову. Ничего. Тот, кто шевелился, был явно почти вплотную со мной и не мог никуда подеваться — никакого убегающего движения или шороха не было. Я сидел, неудобно вывернув шею и понимая, что звуки из ничего не возникают, смотрел и смотрел, замерев, на безжизненную поверхность скалы. И я пересидел того, кто затаился у меня за спиной.

Это был продолговатый, жесткий, свернувшийся спиралью сухой лист. От невидимого движения воздуха он опять шевельнулся и медленно покатился по слегка наклонной каменистой поверхности, вращаясь, как нож мясорубки, и производя этот отчетливо живой звук. Я сидел, окаменев, и думал о том, насколько условны наши представления об окружающем. Ведь возьми мы за определение жизни иной критерий — например, способность производить звуки, и вся классификация природы, равно как и наше ее понимание, выглядели бы совершенно иначе. И в чем-то гораздо гармоничнее, чем сейчас. Живыми бы оказались река и ветер, скалы, отражающие эхо, волны, дождь и град, камни в горных обвалах, шторма и грозы, лавины и шуршащий по барханам песок, капель и трескающийся на реке лед, вулканы и гейзеры, водопады и опавшая листва...

Идея, прямо скажем, не нова, но я соприкоснулся с ней уж как-то очень вплотную, и таким освежающим оказалось вдруг ее звучание... Глупо, конечно, но, думая об этом, я ощутил, что внутри у меня все встает на свои места. Я окончательно пришел в себя и, глядя вокруг со своей скалы, убедился, что краски сияют не просто с былой силой, — я испытал самое настоящее вдохновение. От всего окружающего меня великолепия. От мгновенно нахлынувшего ощущения всех предшествующих и уже угадывающихся последующих лет, связывающих меня с этим прекрасным местом. От единения со всеми теми, кто со времен Зарудного, Радде и Вальтера путешествовал здесь, исследуя и описывая эту уникальную природу. От почти физического контакта со всем тем феерическим разнообразием, которое росло, ползало, жужжало, летало, чирикало, возвышалось и шуршало вокруг меня. Это был момент, когда я отчетливо ощутил себя Частью Целого...