Вокруг Света - Журнал Вокруг Света №3 за 1999 год

— А могила Тохана Казрета вот там, среди прочих, — показывает Коныс. — Он обладал даром ясновидца, что-то предсказывал. И вот поверье такое есть, почему здесь молу построили и паломничество идет. В особый день здесь люди собираются. Женщины, дети, больные. И вот они там ночуют. И исцеляются.

— А когда появился нур? — спрашивает Нелли Викторовна. — При жизни еще или после?

— Наверное, после... Не знаю, — разводит руками Коныс.

— Что такое нур? — тихо спрашиваю я Таукенова, чтоб не нарушить торжественную тишину.

— Святое свечение. Аура над человеком или его могилой. Астральная сила. Хотите внутри посмотреть?

Открываем со скрипом железные двери каменной юрты и входим вовнутрь. Темно. Одно единственное окошко на юг еле прорисовывается в черной стене. Таукенов щелкает зажигалкой. И тогда лишь на миг открывается внутреннее пространство: земляной убитый пол, черный сводчатый потолок, окно, затянутое полиэтиленовой пленкой, и, наконец, низенький столик в углу с самоваром, посудой, ведром, старым примусом.

— Видите? Даже продукты лежат, — говорит Таукенов, в это мгновение зажигалка гаснет, и опять темнота обволакивает нас. Остались одни голоса.

— Я заметила даже войлок у двери... — голос Нелли Викторовны.

— Должен быть тюк с одеялами... — это Коныс.

И опять темнота, тишина... И я чувствую, как зубы во рту у меня начинают гудеть. Вот этот самый нур!

Снаружи слышится снежный скрип, открывается дверь, и в проеме ее, окруженный ночными звездами, появляется силуэт. Силуэт говорит нам голосом Леонида Дмитриевича:

— Где вы здесь, братцы? Я уже замерз ждать.

Мы молча выходим наружу. Над холмами висит молодой месяц. Стоим у молы и смотрим, как зачарованные, на него. С одной стороны, мола, с другой — месяц.

— Аи кордум, аман кордум, ахретти имам кордум, — бубнит Коныс, глядя на него, и умывает лицо ладонями. И потом объясняет мне:

— Так все казахи делают.

— Это у нас из шаманства, — говорит Таукенов. Шаманства стесняться не надо. То, что было хорошее в прошлом, теперь омусульманилось. Если вот небо до мелочи вызвездилось — значит, тепло будет. А когда только крупные звезды — значит, мороз.

— Мгла, — говорю я.

— Нет. Черное небо и крупные звезды. Это вот значит мороз.

— Значит, завтра мороз?

— Да. Мороз и волк. Поехали ночевать.

Мола... Я оглядываюсь. Казахская часовня. Живая душа Тохана Казрета. Я там общался с ней.

Вот наш степной генерал Ибраев, — говорит Касым Аппасович, когда гурьбою мы входим в казахский дом. Нас встречает коренастый хозяин, мы снимаем у входа обувь и здороваемся с ним.

— Руки у него — железные! — смеется Коныс, когда Ибраев пожимает ему руку. — Как, Тезэке? Нормально? Я однажды приехал к нему на кочевку, — рассказывает Коныс, не выпуская руки хозяина, — смотрю, он стоит, лотки моет. Овец поить. «Тезэке! Зачем моешь? И так чисто!» Он плюнул, взял тряпку, вылил, налил, и по новой моет. Чтоб зелени не было. Вот так он работал в Койтасе. — Да, за баранами нужен особый уход, — говорит Таукенов. — Я помню, как он даже трактор выключал в брачный период, чтоб у овцы не было стрессовых ситуаций. Чтоб овцематка чувствовала, что она в блаженстве находится. Вот почему он 130—140 ягнят получал, понимаете? Степной генерал этот Ибраев. Он идет домой, а следом за ним в одном строю овцематки движутся. Никто не гоняет, никто не пугает, животное чувствует, что единственный хозяин этой природы — она. Кто современный об этом знает? Поэтому 50—60 ягнят — и все! А вот таких толковых чабанов осталось мало. Они психологию, повадки животных хорошо изучили. И в этом их величие. Я на него документы послал в Верховный Совет. На звезду Героя. И в этот момент Советский Союз разрушился.

Хозяин проводит нас в гостевую комнату. У дальней стены ее два кресла и столик между ними. На столике альбом, обтянутый красным бархатом. Я открываю его. Фотографии хозяина и его семьи. Ибраев в Кремле. Большая группа, в центре Брежнев. Ибраев сидит за столом, в президиуме на сцене. Это уже Алма-Ата. А вот Ибраев и Таукенов — секретарь райкома.

— Касым Аппасович, какой вы здесь молодой!

Таукенов сидит в другом кресле и, склонив голову набок, перебирает струны домбры... Улыбается. Ушел в себя. Гости ходят по комнате, сидят за столом, на диване... Маются. Ибраев гремит у буфета посудой. На свет появляются бутылки, стаканы... Хозяин сгребает все это в охапку и неуклюже встает.

— Пошли, — поднимается Таукенов, откладывая домбру.

Выходим из дома в ночь. В черном небе висит над аулом тонкий месяц. Но юрта, стоящая под фонарем, ярко освещена. Войлочный купол ее, как горную вершину, покрывает шапка снега. Со столба внутрь юрты тянутся электрические провода. Над входом я вижу фанерный щит. На нем крупными буквами надпись: «Шайхана». И чуть ниже, помельче: «Кумыс, бешбармак, казы».

— Вы хотели увидеть казахскую юрту? — говорит, обращаясь ко мне, Таукенов. — Дастархан — застолье будет в ней.

Ибраев закатывает войлочный полог юрты в рулон, за которым оказывается деревянная двустворчатая дверь. Половинки ее открываются наружу, и изнутри обдает нас теплым дымком и запахом мяса.

Счастье, радость, горе и печаль, убежден казах, — все входит и выходит через дверь. Поэтому войлочный полог перед дверями юрты никогда не открывают, резко откидывая вверх. У порога есть свой дух — хозяин, которого можно обиден из-за небрежного обращения. Поднимать полог надо чинно, сворачивая в рулон, и значит, не желать дому зла.

В центре юрты стоит низенький столик с большим дымящимся блюдом бешбармака. Ибраев рассаживает гостей на подушки, разбросанные на кошме вокруг стола. Меня усаживают на самое почетное место юрты напротив входа. За моей спиной — железная буржуйка, труба от которой уходит в шанырак — круглое отверстие в центре купола.

Бешбармак — знаменитое блюдо казахов. Готовят его лишь в торжественных случаях. На подносе - горой куски мяса молодого барашка в окружении белых лоскутов теста. Тесто по вкусу вроде лапши, но нарезано не соломкой, а квадратами величиной с ладонь.

Тезэке разливает кумыс по большим пиалам-кясушкам, которые гости протягивают к нему. Кумыс, сброженное кобылье молоко, кислит, как лимонный сок, и щиплет язык, как нарзан. «Как странно, — думал я, — почему православным было запрещено его пить? А если и пили, то по необходимости. А после каялись, и священники накладывали на согрешивших епитимью... Правда, лечились чахоточные кумысом. Из Питера, из Москвы в Башкирию ездили...»

— Ну как? — выводит меня из задумчивости Касым Аппасович. — Ваши впечатления о кумысе?