Марк Харитонов - Ночное, дневное.

Помнится, как я слушал в Рахманиновском зале консерватории концерт “Nachtmusik”, и в первом отделении подумал: такую музыку хорошо слушать перед сном, успокаивает. Но завершившая концерт “Просветленная ночь” (“Verklärte Nacht”), струнный секстет Шёнберга, напомнила, что ночь — это еще и время страстей, разрастающихся, утихающих и снова нарастающих… не удавалось найти слова. Было чувство, что это как-то связано с моей работой, — понять бы, как.

Я тогда писал повесть “Узел жизни”. Дня через три-четыре ночью вдруг проснулся, высветилась внезапная мысль, за нее зацепилась другая, третья. Надо было доспать, но жалко было прерывать работу, именно работу — не открывая глаз, не поднимаясь к столу, я уже не сомневался, знал, что решение найдено, не забуду. Утром оставалось только записать на листках, начерно, а потом и сесть за компьютер, выстроить завершающий эпизод.

Там герои, женщина и мужчина, пробираются без дороги через ночной лес.

“Ночь, майская ночь — это не пора успокоения, дремоты, расслабленности. Это время, когда соки живей бегут по древесным жилам, по травяным стеблям, закипают, рвутся все выше, выше, чтобы уснувшие, непричастные к таинству на рассвете изумились, очнувшись, преображенному без них миру, зеленой кипени. Они, двое, сейчас причащались к священнодействию, были внутри него, проникались им. Счастливое беспокойство почек, готовых раскрыться, еще не понимающих этого, предчувствие, ожидание. Мы ничего не знаем, понимание лишь предстоит, будет всегда предстоять, манить, мерещиться — только не объявлять его заранее невозможным, не отступаться”.

Знакомая история: после долгих бесплодных усилий — неожиданные, мгновенные прозрения на грани сна. Состояние, близкое вдохновению, можно его назвать ночным, только не путать с бессонницей. Бессонница продолжает дневную, черновую работу мозга: перебираешь события, недоделанные дела, нерешенные проблемы, незаконченные разговоры, споры:

так я об этом когда-то писал. Малоприятное, тягостное состояние, оно бывает болезненным.

Это Пушкин. Нет, речь сейчас не о том умственном поиске, который можно последовательно проследить, днем ли, ночью ли. Речь о вспышках, которые рождаются из неизвестных, непроглядных, темных глубин, об особой, неявной работе мысли или души — которая вообще-то не зависит от времени суток, ночной ее назвать можно только условно. Вновь и вновь хочется здесь что-то прояснить, додумать, осмыслить.

В самом заглавии знаменитого стихотворения Ф. Тютчева “День и ночь”, в первых же его строках декларируется противопоставление. День — спасительный “златотканый” покров, наброшенный богами “на мир таинственный духов”, над “безымянной бездной”, он — “души болящей исцеленье”. Ночь срывает с мира “ткань благодатного покрова”:

Страшен хаос — эту тему двадцатый век стал осмысливать заново. М. Гаспаров пишет о “Грифельной оде” О. Мандельштама:

“Ночь — творческое время, ночью активизируется та творческая память о человеческом прошлом, которая борется с рекой забвенья. Но с другой стороны, ночь — воплощение первозданного хаоса, носитель прапамяти о вселенском прошлом, для которого человеческое прошлое — ничто”.

Вчитываюсь в Мандельштама.

Как это понимать? Дневные видения прозрачны (призрачны?), есть другое, скрытое, может быть, более глубокое — ночное знание. Сохранить память культуры — значит соединить рациональное и иррациональное, прозрения ночи с ясностью дня.

“ И я ловлю могучий стык / Видений дня, видений ночи ”, так это сформулировано поэтом в первоначальной редакции “Оды”. А в окончательной редакции —

Грифельная доска, знаки, оставленные на ней, “твердая запись” (все-таки дневная) — символы культуры, традиции, учительства и ученичества — это, допустим, понятно.

А стрепет — что это такое? Пришлось заглянуть в Даля. Стрепет — резкий шум или шорох со свистом, как от полета ночной птицы.

То есть получается так: в одной фразе, через запятую: готовность менять неясный, еще не проявленный ночной шум “на пенье стрел” — дневную нацеленность, точность, строй. Но тут же: Меняю строй на стрепет гневный.

не побоялся определить себя поэт. (Стоит иметь в виду, что в лексике 1923 года, когда писалась “Грифельная ода”, слово “двурушник” звучало как политическое обвинение). Призвание, служение художника: извлекать из таинственного ночного гула дневную четкость, ясность грифельной записи, искать способ совместить то и другое — ловить “могучий стык”. Так возникает подлинное, глубокое искусство.

Неожиданную перекличку я почти одновременно обнаружил в лекции, прочитанной на Украине Жоржем Нива. Разговор о проблемах перевода он начал с книги Маргерит Юрсенар “L’Oeuvre au noir”. В русском издании название переведено как “Философский камень”. “Но это-то как раз и непереводимо, — замечает Нива, — потому что L’Oeuvre au noir — это, скорее, “черное деяние”. Это из лексики алхимии. И нормальный французский читатель этого не поймет. Лишь прочтя книгу, он поймет, что алхимик Зенон <���…> ищет какое-то понимание мира через хаос. Потому что черное деяние — это первый этап этого поиска, это разрушение видимого порядка, для того чтобы иметь потом фундамент для создания нового порядка”.

И вслед за этим — неожиданно для меня — профессор ссылается на “фантики” моего Милашевича: “Он писал, как Гераклит, фрагменты… Получаются вот такие кусочки: “Слово от боли” — это один фантик… Или: “гроздья пены”, или: “Самовар владелец неевклидова пространства”, и так далее. Мне кажется, что Марк Харитонов, — продолжает Нива, — тут ищет темноту. Он хочет написать темными словами, и вот нашел для их оправдания этот прием — фантики”.