Станислав Куняев - Жрецы и жертвы Холокоста

Каюсь, что я не читал этих книжек, потому что мы с ним после его неудавшейся попытки завоевать Москву больше не встречались. И что потом стало с его картинами на “сыром картоне”, я не знаю. И не знаю, где и когда он был похоронен после своего последнего инфаркта. Но об этом знает Сергей Алиханов.

Последняя строчка, видимо, навеяна Алиханову гениальной лермонтовской эпитафией “На смерть князя Одоевского”, умершего в Абхазии:

“Я человек холодного ума”, — писал о себе Алиханов, юный очевидец тифлисской жизни тех лет. И он был прав.

* * *

Почти все мои новые тогдашние друзья из грузинского еврейства работали либо в издательстве “Заря Востока”, либо в “Мерани”.

Впрочем это была традиция, сложившаяся при нэпе, которую Сергей Есенин, гостивший в Тифлисе за год до своей смерти, даже изобразил в шуточном стихотворенье, сочиненном после нелегких, но все-таки увенчавшихся успехом усилий по изъятию из кассы издательства “Заря Востока” гонорара, столь необходимого поэту для существования в разоренном гражданскими распрями городе:

Вот так и я, переводивший для издательств “Заря Востока” и “Мерани” стихи действительно блистательных поэтов — Георгия Леонидзе, Симона Чи ковани, Шота Нишнианидзе, Отара Чиладзе, приходил с утра в издательство и начинал выяснять его гонорарные возможности. В первую очередь надо было поговорить с редакторами — Борисом Гассом, Мишей Вайнштейном, Мишей Лохвицким, Аидой Беставашвили, которая была в восторге от того, как я перевел по ее просьбе стихи Георгия Леонидзе. Однажды она выразила свои восторги в письме: “9 июня 1967 г. Стасик! я пишу о своем впечатлении от переводов Леонидзе. Оно очень сильное, и боюсь, что в письме всего не выразишь. Если в двух словах, то “Есенин”, “Солнце Грузии” и “Солнце кровоточащее” — великолепны. А остальные четыре — задумалась, как бы определить их, и тоже решила, что — великолепные, только по своему, по-другому. В “Есенине” есть такие блистательные вещи, как — “мчатся сани, кони храпят, бубенцы то поют, то плачут, вьюга бесится, дни горят, жизнь гуляет, а юность платит”. Или — “Я кричу ему: не спеши в петлю лезть соловьиным горлом”. Или конец. Чтобы не переписывать всего стихотворенья, просто поблагодарю тебя за него и за всю “великолепную семерку”. Посылаю “Ни- ноцминду”, помня о том впечатлении которое произвело чтение его на встрече с институтом литературы <���…> Еще посылаю 3 стиха Отара, как всегда прекрасных. Книгу твою “Метель заходит в город” девицы мне зачитали вконец, пропагандирую я Вас изо всех сил и не без успеха. А впрочем, слава Ваша в этом не очень и нуждается, Все наши — и Миша, и Майя, и Камилла кланяются пебе. Большой привет от Марики Чиковани. Она готовит для тебя много подстрочников посмертных (и чудесных!) стихов Симона, которые должны выйти отдельной книгой.

Пиши, переводи, присылай. Аида”.

Вскоре она переехала в Москву и после дискуссии “Классика и мы” перестала со мной здороваться. Sic transit gloria mundi! Римляне — правы. А переводил я не жалея времени и вдохновения, настолько хорошо, что грузины в конце концов оказали мне высшую честь, издав в Тбилиси книгу, из трех разделов: мои собственные избранные стихи, мои стихи о Грузии и мои избранные переводы из грузинских поэтов. “Золотые холмы” вышли в блистательном оформлении тиражом в 7 тысяч экземпляров, издательство было передо мной в долгу, и главная моя задача теперь заключалась в том, чтобы получить гонорар и расплатиться за гостиницу, где администраторы уже хмуро поглядывали на безнадежного должника.

Когда я узнавал от моих еврейских “агентов”, что денежки в издательской кассе есть, то смело шел в кабинет директора издательства Карло Каладзе. Он сидел за дубовым письменным столом, обрамленный короной седых, падающих на плечи кудрей, похожий телом на огромный бурдюк. Его тучное тело — в поясе не менее чем в два обхвата. Когда Карло выходил из-за стола, оно опиралось на две коротеньких ножки.

— А, Станислав, ну рассказывай, с кем выпивал вчера, где гуляли? Смотри, будь начеку с нашей молодежью — с Резо Амашукели, с Гурамом Асатиани, тебе, москвичу, перепить их невозможно!

— Карло Ражденович! — вклинивался я в его монолог, — за гостиницу задолжал, в буфете в долг питаюсь. Ну и приходится ужинать за счет грузинских поэтов. Сегодня уже приглашен на ужин в “Белый духан” братьями Чиладзе. А там ведь без вина не поужинаешь. Подпишите, батоно Карло, распоряжение в кассу! — Но хитрый Карло, который ждал от меня перевода его поэмы о создании колхозов в Грузии, являвшейся, на мой взгляд, скверной копией “Страны Муравии” Александра Твардовского, всячески избегал разговора об авансах, пока я не закончу перевод. Когда я приносил ему очередную главу и читал ее вслух, Карло молча слушал, вытирая пот, катившийся с его красного разгоряченного лица, потом протягивал руку, брал мои странички, сопя, читал их, медленно шевелил губами, потом делал скорбное лицо:

— У Пастернака лучше! — и печально замолкал, как бы забывая о моих финансовых притязаниях. А дело заключалось в том, что в 30-е годы, на мою беду, одну из глав поэмы перевел Борис Пастернак, и с той поры Карло браковал все попытки перевести его эпохальную поэму на русский язык. Но я решил покончить с этим пастернаковским комплексом:

— Батоно, почему у Вас такое красное лицо?

— Давление, Станислав, давление! — горестно вздыхал Каладзе.

— Борис Леонидович Пастернак, — жестоко продолжал я, — умер, и нового Пастернака с таким давлением Вы не дождетесь. Я перевел поэму не хуже его. Подписывайте платежку, Карло Ражденович!

Окончательно раздавленный моими доводами, папа Карло дрожащей рукой поставил на платежке закорючку и протянул мне листочек.

— В кассу? — радостно спросил я.