Николай Жогин - Решая судьбу человека…

Кажется, все ясно. Остается утвердить обвинительное заключение, взять Яхнова под стражу и направить дело в суд.

Но решить судьбу дела — значит решить судьбу человека. И прокурор должен быть внутренне убежден, абсолютно уверен в том, что принимаемое им решение — единственно верное, что именно оно принесет наибольшую пользу обществу, лучше всех других решений поможет обвиняемому снова стать честным человеком.

Вот этой-то внутренней убежденности прокурор Бауманского района пока не чувствовал. Собственно говоря, дело не только в абсолютном установлении факта кражи. Почему человек буквально не вылазит из тюрьмы? Ответа на этот вопрос следователь не нашел.

Яхнов увидел, как рука прокурора снова отодвинула светло-коричневую папку в угол стола. Да, этот человек со спокойными, неторопливыми движениями и мягким внимательным взглядом явно хочет помочь ему. И когда прозвучал негромкий вопрос: «Яхнов, расскажите-ка подробно, что вас заставило вести преступный образ жизни?», — Владимир решил быть откровенным.

— Все отчетливо помню, — начал он. — Учился я тогда в четвертом классе. Однажды в дверь постучал отец.

— Володьку можно? — обратился он к учителю.

Я тут же выскочил в коридор, натягивая на ходу пальтишко.

— Пойдем, мать померла! — глухо проговорил отец.

В доме стало тоскливо и пусто.

Отец мой, учитель по профессии, слыл среди односельчан человеком разумным. Но после случившегося совсем переменился. Запил, стал меня за сивухой гонять. Я и сейчас не могу забыть, как однажды он напился «до чертиков», с грохотом свалился на пол и пролежал так до утра. А мы, четверо малышей, сгрудившись в углу, всю ночь дрожали от страха. Вскоре пришлось ему оставить школу.

— Ну-ка, Зина, Володька, собирайтесь, — сказал он однажды нам с сестрой. — Отвезу вас в Казань к бабушке.

Мы с радостью отправились в город.

Бабушка встретила нас приветливо, но в ее маленькой комнате на улице Федосеевской сразу стало тесно. Скоро отец простился с нами и вернулся в деревню. Больше его я не видел.

Жить на одну бабушкину пенсию оказалось трудно. И нам с сестренкой все чаще, особенно когда бабушка гневалась, приходилось выслушивать ее упреки: «Дармоеды, на моей шее сидите!» Нам от души хотелось помочь бабушке, но подумайте сами — где мог тринадцатилетний мальчишка раздобыть денег? Я старался не показываться бабушке на глаза, пропадал с мальчишками на улице.

Как-то раз один парнишка, Бадреем его звали, сказал мне:

— Айда на базар, к людям.

Мы пошли.

— Ну-ка, затянись! — сунул он мне по дороге папироску. Зажав ее между пальцами, я первый раз в жизни вдохнул в себя едкий дымок. Противно стало, кашель одолел, а потом — ничего, приспособился!

Мы познакомились с мальчишками, ютившимися ночью где попало: в траншеях, на вокзале, в парках. С ними мне было интереснее, чем дома или в школе, но я еще не знал, чем эти мальчишки занимаются, — только догадывался. К ним часто приходил какой-то дядька, рыжебородый, суетливый. Они его почему-то «Козлом» звали. Однажды «Козел» встретил меня на улице Баумана.

— Ну-ка, выбрось эту «дурку», — и сунул мне дамскую сумочку.

«Зачем, — думаю, — ее бросать. Лучше продам!» — Но только я от него отошел, кто-то больно схватил меня за плечо, и незнакомый голос властно произнес: «Стой, дай сюда сумку. Пойдем в милицию». Так я впервые оказался в милиции.

— Ага, попался, голубчик! Судить будем, — это были первые слова, которыми встретил меня усатый милиционер. Взяв лист бумаги, он начал писать.

— Фамилия, имя, отчество?

— Сомов Владимир, — вырвалось у меня сразу, а потом добавил: — Иванович.

— Сколько лет, где родился?

— В Горьком, тринадцать, — нехотя отвечал я.

— Украл? — показывая на сумочку, сурово спросил милиционер.

Я пытался объяснить, что не крал… Да где там. Милиционер резко прервал меня словами: «Нас не проведешь! Предмет-то у тебя изъяли. Значит, ты и украл».

В это время в комнату с шумом ввалилась солидная дама. «Так вот он какой, жулик!» — набросилась она на меня.

Так меня окрестили жуликом. А затем суд… Меня осудили условно на один год и отправили «к родителям» в Горький через детский приемник.

— Но позвольте, Яхнов, — вмешался прокурор. — Ведь отец ваш жил в деревне, в Ульяновской области. Зачем вы дали вымышленные показания?

— Соврал я. Не хотел, чтобы узнала бабушка, да и отец тоже.

Яхнов умолк. Перед глазами прокурора возникла картина допроса Володи в милиции. Почему жизнь сразу же столкнула его с людьми, не пожелавшими заглянуть в душу тринадцатилетнего мальчишки? Почему школа, где он учился, ни разу не вспомнила о нем? Почему бабушка Мария Алексеевна не забила тревоги о внуке? Ведь все могло сложиться иначе. И не сидел бы сейчас перед ним человек, проживший в местах лишения свободы больше половины своей жизни.

— Ну, а дальше, Яхнов? — спросил прокурор.

— Дальше?.. Через недельку после суда нас, трех мальчишек, встретил в детприемнике дядя с длинными усами. Фамилии его я не знаю, но прозвали мы его, «Чапаем».

— Ну, малютки, собирайтесь домой, — заявил он нам.

Мы сели на пароход. Я и оба моих товарища впервые оказались на большом, настоящем пароходе. Ясно, что нам не сиделось среди наваленных повсюду мешков, бочек и ящиков! Хотелось все осмотреть, а где можно, и руками потрогать.

— Смотреть-то смотрите, но ничего не трогайте! В воду не упадите, — отечески наставлял нас «Чапай».

В дороге я сдружился с одним мальчуганом. Он был страшно худ и сам называл себя «Рахитом». Зато отличался подвижностью и сообразительностью.

Мы с Рахитом побывали повсюду, как-то забрались даже на нос. И то, что мы увидели здесь, запомнилось мне на всю жизнь. Стоял по-летнему ясный, солнечный день. Ни тучки на небе. Заметно только, как вдали, на берегу, легкий ветерок чуть-чуть колышет верхушки деревьев. Пароход дал гудок и стал швартоваться к пристани.

— Хочешь? — мотнул Рахит головой в сторону берега.

— Пойдем.

Мы спросили разрешения у своего провожатого. Он отпустил нас, только просил возвращаться скорее, чтобы не отстать.

Тихая пристань «Работки». Прямо на земле, разложив перед собой яблоки, помидоры, огурцы, жареную рыбу, расставив в кринках молоко, сидели женщины. Плотным кольцом окружили их сошедшие с парохода пассажиры, Но вот уже второй гудок; народ бросается на пароход.

— Останемся? — дернул меня за рукав Рахит.

— Давай! — прошептал я. — У меня ведь все равно в Горьком никого нет.

— У меня тоже…

Прозвучал последний гудок. Пароход, пыхтя и выпуская облака пара, отошел от берега, а мы, будто опоздавшие, взбежали на дебаркадер. Машем руками. «Чапай» с парохода тоже что-то кричит, видно только, как шевелит губами.