Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

«Крики усиливаются, – подмечал новые детали репортер. – Но это кричат уже не студенты, а спасающиеся от их преследования милые, но погибшие созданья.

Одну из несчастных девиц, несмотря на ее душераздирающий визг, студенты подхватывают на руки и начинают качать, но, не рассчитав своих сил, роняют на землю.

Ругань, проклятья...

– Чтоб вам подохнуть, окаянные!

И это:

– Хоть вы и господа студенты, а только увечить человека никак невозможно».

Последний раз московские студенты отметили «Татьяну» более-менее традиционно – с шумной «оккупацией» «Стрельны» и купаниями в ее аквариуме для стерляди – в 1917 году.

Зимний сезон балов и прочих развлечений завершался Масленицей. Не было в Москве мало-мальски приличного литератора или журналиста, который хотя бы однажды не обратился к теме города во время этих праздничных дней. Но что характерно, судя по этим описаниям, на протяжении всего интересующего нас периода московская Масленица в своих главных чертах оставалась практически неизменной. Вот, например, что писал об этом празднике обозреватель московской жизни в преддверии XX века:

«Сегодня начинается Масленица...

Разгульная, веселая неделя, когда почему-то всякий обыкновенно весьма умеренный обыватель считает своим священнейшим долгом есть и пить совершенно неумеренным темпом...

Блины и их неизменные спутники: зернистая икра, семга, сметана – вот интересы масленичной недели... Напитки всех сортов и видов – вот ее злобы дня!

Сообразно с усиленным «питанием» идет и усиленное веселье!

Последняя театральная неделя – это какая-то каторжная работа для актеров и какое-то судорожное веселье для публики... Спектакли днем и вечером... Все спешат навеселиться на весь длинный Великий пост...

Кстати, о московском веселье...

Я не знаю почему, но наше московское веселье носит характер довольно тяжелый! [...] Отчасти, я думаю, что немало этому способствует и то, что московская публика любит-таки покушать блинов со всеми необходимыми «прилагательными» к ним... И после пяти-шести десятков блинов – едва ли «легкость» будет у места».

Писатель А. Пазухин постарался отразить необычность настроения, овладевавшего москвичами с приходом Масленицы:

«При наступлении этой недельки жизнь обывателя совершенно выскакивает из-под колеи и несется сломя голову где попало и как попало, забывая совершенно вчерашний день и уж нисколько не думая о дне завтрашнем.

Все закружатся, все словно угорят и будут охвачены такою жаждою веселья, что удовлетворить эту жажду почти невозможно. Одним словом – Масленица как бы обязывает обывателя веселиться во что бы то ни стало. Иному совсем не до веселья – и средств у него для этого мало, и дома неурядицы, и на плечах тяжелым бременем лежат то забота, то недуг какой– нибудь, но тем не менее и такой субъект старается забыть свои недуги, свое горе, добывает где-нибудь презренного металла и старается погулять, как может и как умеет.

Иной гуляет, так сказать, по традициям, ибо гулянье на Масленице освящено целыми веками, иной гуляет потому, что у него жизнь кипит и клокочет в крови, а иной целый год сидит, корпит над работой, копит копеечку за копеечкой, но на Масленице считает непременной обязанностью отдохнуть, погулять и повеселиться.

Гуляет богач, гуляет бедный, гуляет старый и молодой, гуляет оптимист и пессимист, а при этом развеселом гулянии считается необходимостью как можно больше проглотить блинов, хотя бы эти блины были человеку не по нутру. Впрочем, русское кулинарное искусство приходит здесь на помощь и преподносит желающему гулять обывателю блин во всевозможных видах, так что блин этот угодит решительно каждому вкусу.

Блин является то в виде легкого, воздушного, похожего на кружево печенья, которое можно скушать безнаказанно человеку с самым нежным организмом, то является он жирным, сочным куском теста, которое может переварить лишь тот желудок, про который говорится, что он «топор сварит», а затем блины совершенствуются изобретательностью хозяек, поваров и кухарок до такой степени, что становятся положительно не похожими на своего прародителя, каким может считаться русский гречневый блин.

Приправы в виде зернистой и паюсной икры, янтарной семги, удивительного масла и сметаны слишком уж ординарны, и приправы эти могут удовлетворить лишь обыкновенного человека, а вот такого гастронома, такого гурмана, который давным-давно уж сыт по горло, приправы эти не удовлетворят.

Мало такому гастроному и так называемых припеков в виде яиц, снетков, груздей, лука и т.д.»

Блины со всеми перечисленными атрибутами, конечно, были альфой и омегой Масленицы, но в этом алфавите имелась и буква «П», чтобы обозначить такое явление, как поголовное пьянство. Самые предусмотрительные москвичи, приступавшие к нему загодя, попали в поле зрения фельетониста журнала «Искры»:

«Пьянствует на Масленой Москва, вся пьянствует, поголовно. Городовые и дворники по улицам не успевают подбирать „тела“. В захолустных переулках этих тел, впрочем, никто не подбирает. Когда Масленица окончится, все эти „тела“ опять людьми станут и, почесывая ушибленные места, за дело примутся. А без ушибов, говорят, во время разгула в Москве никак нельзя. Заглянул к „Яру“, в „Стрельну“, даже в большие городские трактиры; вижу: точно, нельзя без ушибов.

– Шибко пьют?

На этот мой вопрос половой только ухмыльнулся и конфиденциально доложил:

– Масленица еще не началась, а вот уже почетный гражданин и коммерции советник Илья Ильич Перкалёв вчерась, выходя от нас после блинов с выпивкою, запел диким голосом... Дам своих перепужал. Насилу утишили. В швейцарской швейцара Никандру за барышню принял и в руку его поцеловал, а даме, тут случившейся, сунул в руку гривенник. На подъезде очинно кричать изволили.

– Домой, накричавшись, поехал?

– Какое домой! Вы, сударь, наших московских обычаев не знаете. Домой их степенство попадут денька через два – и то, если будет милость Божья».

То же издание дает обзор уличных сцен, когда праздничная неделя уже началась:

«Четыре часа пополудни. По улицам прохожие как-то странно поминутно наталкиваются друг на друга и расходятся с легкою перебранкой. Впрочем, дебошей больших не заметно. Только где-то и кого-то бьют. Кто-то уже закричал: караул! Из театров выходит народ после утреннего представления. Многие не дослушали до конца пьесу и уехали, торопясь к блинам. У Корша представляли что-то очень веселое, и замечается оживленное настроение публики, толпящейся в вестибюле и на подъезде.