Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

От этих звуков кровь стынет в моих жилах. Весь дрожа, спрашиваю конвоира:

— Что это?

Впервые за сегодняшнее утро, он серьезно и сочувственно, без малейшего признака смеха, смотрит на меня и говорит, покачивая головой:

— Это… большой конвейер… Там ночные допросы заканчивают.

И добавляет сквозь зубы:

— Тебе тоже этот самый конвейер пройти придется. Если не признаешься.

— Но мне не в чем признаваться. Меня арестовали по недоразумению. Я ни в чем не виноват. Он отворачивается и угрюмо хрипит:

— Здесь многие так. Не ты один. Сахар Иваныч заставит признаться. Он — главный спец по большому конвейеру…

Конвоир останавливает меня у одной двери. На ней эмалевая табличка с цифрой 5. Он трижды стучит в нее и нажимает кнопку рядом с цифрой. Дверь открывается. Мы входим.

В большой комнате, за письменным столом сидит человек в штатском. Его лысая голова низко склонилась над пухлой папкой с бумагами.

— Товарищ следователь, примите арестованного, — обращается к нему конвоир, протягивая листок "сопроводиловки" — бумаги, по которой принимают на допросы или отвозят в тюрьму людей, попавших в НКВД. Не отрываясь от папки, следователь подписывает "сопроводиловку" и возвращает ее конвоиру со словами:

— Можете итти!

Конвоир прикладывает руку к козырьку фуражки, молча поворачивается на каблуках и выходит. Человек за столом отодвигает в сторону папку с бумагами и поднимает на меня глаза.

Передо мной типичное лицо советского барина: полное, с выбритыми до синевы и слетка припудренными щеками. На лысом бугроватом черепе несколько волосинок напомажены и аккуратно уложены в подобие прически. Глаза выпуклые и масляные, как две большие сизые сливы, прикрыты стеклами квадратных пенснэ. По лицу расползлась необычайно ласковая и сладкая улыбочка.

— Добрый день, Михаил Матвеевич, — приветливо говорит он.

Голос у него протяжный и певуче-медовый.

— Здравствуйте, — отвечаю я, внимательно разглядывая следователя.

— Что же вы стоите? Садитесь! Вот здесь. Рядом со мной. Вы вероятно устали? Садитесь же, — предлагает он, пододвигая мне стул.

— Спасибо, — сажусь я и выжидающе смотрю на него.

Он устало вздыхает, трет пальцами виски и, сладко улыбаясь обращается ко мне:

— Ну-с, Михаил Матвеевич? Что же мне с вами делать?

Я молча пожимаю плечами.

— В неприятную историю вы запутались, дитя мое, — продолжает он. — Надо выпутываться.

— Произошло недоразумение. Никаких преступлений я не совершал. За что меня арестовали, не знаю, — говорю я волнуясь.

Его ласковый вид и явное сочувствие ко мне начинают внушать мне доверие.

— У нас недоразумений не бывает, сын мой, — перебивает он меня с улыбкой. — Мы работаем, как точный часовой механизм. Все заранее рассчитано, взвешено, продумано.

— Повторяю: я — невиновен.

— Ошибаетесь, дорогой мой. Разве не вы написали фельетон о стадионе "Динамо"?

Так вот оно что! начинаю припоминать. Месяц тому назад, в газете "Молодой ленинец" был, напечатан мой фельетон "Спортивные спекулянты". В нём сообщалось, — что спортивное. общество "Динамо" членами которого являются обычно работники НКВД, на своем стадионе в городе Пятигорске по бешеным ценам сдавало в аренду площадки рабочим спортивным коллективам для подготовки значкистов ГТО (Спортивный значек "Готов к труду и обороне"). Фельетон обсуждался в бюро краевого комитета комсомола и был признан соответствующим действительности. Я облегченно вздыхаю.

— Это небольшая вина. Крайком комсомола признал фельетон правильным. Неужели меня за него в тюрьму посадят?

Улыбка следователя становится еще слаще.

— Крайком? На днях его первый секретарь Чернявский будет нами арестован.

— За что? — вскакиваю я со стула.

— Как шпион в пользу японской разведки.

— Не может быть!

— В наше время, дорогуша, все возможно. Японский резидент завербовал Чернявского во время работы последнего секретарем Дальневосточного крайкома ВЛКСМ. Это произошло пару лет тому назад.

— Кто бы мог подумать?

— Да-а-а! Кто бы мог подумать, друг мой нежный, что и вы запутаетесь в эту грязную историю?

— Позвольте! у меня даже в мыслях ничего такого не было.

— Было, друг мой. Ваш фельетон, конечно, пустяк. Вашим встречам с иностранцами в санаториях, а также с лицами, подозреваемыми в сочувствии абрекам (Абреки — кавказские повстанцы против советской власти) мы особенного значения не придаем. О вашей принадлежности к дикой антисоветской оппозиции журналистов нам давно известно. За все это мы предполагали просто вызвать вас и сделать вам мягкое, так сказать, отеческое внушение. И на пару месяцев посадить под замок. Чтобы вы не заедались. Но потом на вас поступили некоторые материалы… Вы обвиняетесь в более серьезных вещах.

— В чем? — шепотом выдохнул я.

— Участие в работе контрреволюционной организации, вредительство, шпионаж. И, главное, измена родине.

Эти слова произвели на меня впечатление удара дубиной по голове. Я остолбенел. У следователя постепенно сползла с лица улыбка. Сливы глаз потемнели.

— Вот что, Михаил Матвеевич, — сказал он, вставая, — поговорим серьезно. Прежде всего, разрешите представиться официально: я следователь по вашему делу, Захар Иванович Островерхов. Считаю своим долгом помочь вам, освободить вас из сетей, в которые вы попали.

— Спасибо, товарищ Островерхов. Помогите, пожалуйста, — растерянно шепчу я.

— Сделаю все, что могу, — обещает он. — Вы, конечно, помните, что недавно нами был арестован редактор вашей газеты О-в? В ходе следствия он признался, что состоял членом контрреволюционной и шпионской организации. Далее он показал, что завербовал в эту организацию еще несколько человек, в том числе и вас…

— Это ложь! Меня никто и никуда не вербовал. Как он мог это говорить? Поверьте мне…

— Я вам верю. "Но в вашем положении лучше всего признаться. Иного выхода нет.

— Как же я буду призйаваться в том, чего не делал? Это абсурд! — Обожаемый мой! Вы должны признаться. Сейчас в стране проводится крупная политическая кампания. Много людей попало в тюрьмы. Среди них есть и не преступники, но они признаются в самых тягчайших преступлениях.

— Но почему? Для чего?

— Так нужно нашей большевистской партии. Она требует этого. Требует и от вас… Так надо. Понимаете? Ну, будем признаваться?

— Не могу.

— Разве вы не верите партии Ленина-Сталина?

— Верю, но не могу возводить на себя дикие обвинения.

— Неужели верите? А как же ваши связи с абреками и принадлежность к "дикой оппозиции"? Заврались, дорогой. Маловато верите.

Я молчу.

Островерхов снова заулыбался. Лицо его сморщилось в сладчайшую гримасу. Голос стал еще протяжней и медовее.