Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

В тот же вечер Трофиму Вавилову вторично был задан вопрос:

— Откуда у вас этот шрам?

Спрашивал следователь краевого управления НКВД. Арестованный попытался опять заговорить о детстве, но энкаведист коротко и резко оборвал его:

— Брось трепаться! Признавайся!..

Трое суток беспрерывного "конвейера" выжали из арестованного всю правду. Начальство краевого управления, выслушав его не совсем обычный рассказ, несколько растерялось и запросило Москву шифрованной телефонограммой:

"Что делать с недострелянным Вавиловым Трофимом, который является" и т. д.

Лубянка ответила также шифром:

"Вавилова Трофима дострелять на месте…"

Сидя со мной рядом, "недострелянный" зябко, как от мороза, вздрагивает и произносит глухим, тоскливым голосом:

— Страшно… ох, как страшно помирать от пули… во второй раз.

Володя Новак влюбился самым глупейшим образом. Глупейшим потому, что за предметом его первой любви, Олечкой Супруновой, работавшей пишмашинисткой в милиции, ухаживал помощник одного из следователей НКВД товарищ Долбягин. И хотя Володя занимал довольно видную для своих двадцати лет (по крайней мере на улице) должность постового милиционера, а Олечка отвечала ему взаимностью, все же им не следовало становиться поперек любовной дороги энкаведиета.

Однако, Володя и Олечка, с безрассудством молодости, стали поперек этой дороги: они поженились. Причем счастливый жених, то ли по недомыслию, то ли желая поддразнить своего неудачливого соперника, пригласил его на свадьбу. Долбягин на приглашение ответил отказом и злобным шипением:

— Погоди, женишек. Я тебе еще покажу. Ты меня еще вспомнишь.

Это было в курортном городе Ессентуки в 1934 году. С тех пор прошло около трех лет. Долбягин ни чем не напоминал о себе молодым супругам и они, занятые повседневными бытовыми заботами и воспитанием родившихся у них двух детей, совершенно позабыли его угрозы.

Но Долбягин, ставший за это время следователем контрразведывательного отдела краевого управления НКВД, не, забыл соперника и его жену и, в один летний вечер 1937 года, явился к ним с обыском, сопровождаемый двумя энкаведистами и управляющим домом. Быстро кончив обыск, потому что и обыскивать-то володину квартиру было незачем, Долбягин предъявил ему ордер на арест, и прошипел со злобной радостью:

— Что, бывший женишек и теперешний счастливый супруг? Попался? Пришло и мое время. Теперь я на тебе отыграюсь…

"Дело" Владимира Новака было "липовое" и базировалось на фальшивых документах и показаниях трех лжесвидетелей, состоявших сексотами контрразведывательного отдела и работавших под руководством Долбягина. Он стряпал "дело" долго, более полугода и когда оно было готово, объявил своему начальнику:

— Вот, товарищ начконтрразведки, оригинальный обвинительный материал. Такого у нас еще не было. Можно развернуть в громкий процесс. Прошу поручить мне следствие.

— А не сорветесь? — спросил начальник, перелистывая "дело" и с сомнением покачивая головой.

— Ни в коем случае.

— Слишком уж дело того… липовато-необычайное.

— Будьте спокойны, товарищ начальник. Все подготовлено и в полном порядке, — заверил его Долбягин. — Требуется только ордер на арест.

— Ну, за этим у нас остановки не бывает, — ухмыльнулся начальник контрразведки…

В тот же вечер Володю Новака арестовали и обвинили в… людоедстве. Это было обвинение не просто в одном из тягчайших уголовных преступлений, а в уголовно-политическом "с религиозно-ритуальными целями". Чекистская фантазия следователя "сделала" постового милиционера руководителем кровавой секты, будто бы, убивавшей детей и употреблявшей их мясо в ритуальную пищу.

Несколько суток пыточного "конвейера" превратили молодого и здорового человека в седого старика с лицом морщинисто-измятым, как грязная бумага. "Людоед" признал все возводимые на него обвинения, но Долбягину этого было недостаточно.

После нескольких допросов володиной жены, он заставил ее, на собрании работников ессентукской милиции, публично отречься от мужа и назвать его "злейшим врагом народа и чудовищем, которому и расстрела мало".

Закрытый процесс "секты людоедов" продолжался в Пятигорске два дня. На первом его заседании Владимир Новак плакал, отрицая все обвинения, и говорил, что следователь пытками заставил его признаваться в чудовищных преступлениях, которых он не совершал. Второй день процесса был несколько иным. Прокатившись еще раз по "большому конвейеру" ночью, главный подсудимый плакал, но признавался и раскаивался в том, что "хотел оклеветать советские следственные органы".

Торжество мстительного Долбягина было все же неполным. Посланный в Москву следственный материал по "делу о ритуальном людоедстве" Лубянка не утвердила из-за его фантастичности. Краевому управлению НКВД Москвой было приказано:

"Людоедского шума не поднимать. Владимира Новака расстрелять, как людоеда-одиночку, а его соучастникам переквалифицировать обвинения на антисоветскую агитацию и разослать арестованных по разным лагерям со сроками наказания не ниже пяти лет".

Работники черкесского областного комитета ВКП(б) к началу "ежовской чистки" оказались в чрезвычайно затруднительном положении. Повстанческое движение абреков все более расширялось в горах и Чер-кессия неофициально разделилась на две части. Плоскостная меньшая часть области всецело находилась под советской властью, но в горных местностях хозяйничали абреки, которых поддерживали жители селений и аулов.

Извилистая генеральная линия ВКП(б) никак не совпадала с прямой линией абречества и работникам обкома приходилось всячески изворачиваться и лавировать между "двоелинейностью" и выполнять приказы двух властей, почти всегда противоречащие один другому. Советская власть, например, требовала:

"По-большевистски развернуть организацию колхозов в горах".

Узнав через своих агентов об этом приказе, абреки присылали угрожающее письмо:

"Никаких колхозов в горах не потерпим. Организаторам их отрежем головы".

Приходилось давать успокоительные заверения абрекам, а в краевой комитет ВКП(б) и в Москву посылать длиннейшие докладные записки с перечислением множества "объективных причин", тормозящих и затягивающих колхозное строительство в Черкессии. Работники обкома охотнее выполняли приказы абреческие, нежели советские. Административный центр края был, все-таки, далеко, концлагери — еще дальше, а винтовки и шашки абреков слишком уж близко, по соседству. К тому же, некоторые обкомовцы из не особенно правоверных коммунистов имели родственников в абреческих отрядах.