Николас Хеншелл - Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени

Mettam R. 1988. Р. 276-277.

Campbell P. R. 1988. Р. 52-53; Mousnier R. 1979. Р. 552.

Политика Людовика XIV по отношению к институтам, обладавшим независимой властью, делает смысл понятия «абсолютизм» достаточно неопределенным. «Абсолютизм», как обычно предполагают, сводит значение этих институтов на нет: они оказываются в подчиненном состоянии или дублируются другими органами власти и постепенно разлагаются. Однако «король–солнце» не допускал ни того, ни другого. Людовик X I V считал, что совещательные органы помогают достичь согласия в стране и тем самым наглядно демонстрировал, что его режим не был автократическим. Он полагал, что они охраняют корпоративные права и свободы и демонстрировал, что его режим не был бюрократическим. При этом он не признавал за ними права вмешиваться в государственные дела: государственная политика относилась к сфере компетенции одного короля, который мог выбрать себе необходимых помощников. В этом он продолжал дело Франциска I и Ришелье и подтверждал, что ни один феодал не смеет делить верховную власть с королем. Соответствует ли все это привычному смыслу понятия «абсолютизм»? Если да, то возникает другая проблема. Ибо король Англии вел себя точно так же.

В одной из своих программных статей Элтон решительно выступил против тех, кто оценивал значение исторических событий ретроспективно. В качестве примера он избрал деятельность парламентской оппозиции начала XVII столетия, которая рассматривается как прелюдия к выступлениям против короля в гражданской войне. С полным на то основанием он мог бы критиковать тех, чей истинный интерес к Франции XVIII века связан с выявлением причин революции 1789 года. Смыслом всех обвинений была особая «абсолютистская» конструкция, воздвигнутая Людовиком XIV. Классы, отрешенные прежде от управления, все более последовательно отвергали то, что традиционно подразумевалось под королевской монополией на власть. Сквозь призму революционных событий недостатки администрации старого порядка, характерные для всех государств раннего Нового времени, казались структурными недостатками системы, которые привели к крушению монархии под собственной тяжестью.

Подобная пародия является результатом рассмотрения истории, образно говоря, в автомобильное зеркало заднего вида. Историки изучают прошлое, отталкиваясь от настоящего или по крайней мере от конечного события того или иного эпизода, в данном случае — от грандиозного итога французской истории XVIII века — от революции. В результате возникает историографическая сумятица. Большая часть проблем и конфликтов 1789 года, как и последующего времени, вероятно, определялась развитием революционной динамики, но эти конфликты проецировались и на предшествовавший революции период. Среди работ, посвященных ancien régime, преобладают исследования революционных классов, движений, идеологий и институтов: исторический процесс рассматривается в них с оглядкой на будущее. Любое событие, означавшее больше, чем лопнувший пузырь, порождает множество объяснений того, почему оно должно было произойти. Это означает, что остается незамеченной едва различимая грань, которая отде–ляет взлет режима от его падения; однако ни то, ни другое не является предопределенным. До конца 1780–х годов революцию предвидели многие, но ожидалось, что она произойдет в Англии, а не во Франции. 1

Можно сказать, что революцию породила серия случайных совпадений, событий, выстроившихся в непредсказуемом порядке. Поскольку каждое из них, например, королевское банкротство 1788 года, имело свои давние предпосылки, значит, эти предпосылки не были одинаковыми. И не они породили революцию во Франции. Если бы она не состоялась, они могли бы стать причиной вереницы случайных событий, которые ни к чему не привели. Но она свершилась и этим обязана, скорее, просчетам двух нерешительных деспотичных правителей, а не структурным дефектам ancien régime. Тщательный поиск корней — удел садовников, а не историков.

Правители Франции в XVIII столетии плохо справлялись с неутихавшей фракционной борьбой. Регент, герцог Орлеанский, имел те же недостатки, что и кардиналы. Кардиналу Флери, который стал новым неофициальным главным министром, не нашлось места в современной биографической литературе, и его личность остается загадкой. Людовик XV был активен и образован, но лишен уверенности в себе, которая в свое время позволяла Людовику XIV держать одних и тех же министров на своих должностях десятилетиями. Он постоянно метался от одной группировки к другой, чтобы не попасть в их сети, но в результате всего лишь приобрел репутацию перебежчика. Людовик X V I был полон добрых намерений, но не был достаточно авторитетен, чтобы его решения считались окончательными. Политические лидеры обретали уверенность в том, что, оказав давление, могут убрать любого министра. Возросшее сопротивление парламентов и штатов королевской воле можно убедительно представить как реакцию на все более невыносимый «абсолютистский режим», который расплачивался за свою неспособность адаптироваться к менявшимся условиям. Правильнее будет видеть в этом свидетельство того, что изменилась именно монархия, а не эпоха. Искусное политическое управление сменилось бесцеремонным нажимом, хрупкое равновесие фракций — дисбалансом сил, сохранявшаяся традиция — головокружительными нововведениями, а разумная терпимость — непредсказуемым деспотизмом. После смерти «короля–солнце» корпоративные организации стали доставлять больше неприятностей, поскольку его наследники одновременно умножали и проблемы, и оппозици-

JarrettD. 1973. T he Begetters of Revolution. Longman. P. 1-2.

онные группировки, эти проблемы использовавшие. Таким образом, привычная борьба фракций достигла опасного уровня.

Конституционный конфликт был неотделим от фракционных конфликтов при дворе. Единого официального взгляда на природу и пределы королевской власти никогда не существовало. Двор был всегда разделен: свидетели событий и современная историческая наука, отождествляющие его деятельность с политикой правительства, нередко ошибаются. Размежевание проходило вовсе не между придворными, занимавшими должность, и теми, кто ее не занимал. Даже королевские министры, как правило, не сходились во мнениях по конституционным и политическим вопросам. Единодушие в правительственных кругах было весьма маловероятным, поскольку Людовик XV подражал Людовику XIV, намеренно поощряя разногласия среди министров и стремясь не допустить преобладания той или иной фракции. Будь герцог Бургундский ж и в, Людовику X I V наследовал бы внук, чьи советники одобряли распространение более эффективных консультативных механизмов. Противостояние между М а ш о и д'Аржансоном в 1740–х годах и между Шуазелем и Мопу в 1760–х — вот наиболее яркие примеры соперничества, в основе которого лежат различные представления о королевской власти. Соперничество распространялось даже на музыкальные пристрастия. Придворная вражда между поклонниками французской и итальянской оперы отражала существование противоположных типов политической философии: одной — церемониальной и имперской, другой — непринужденной и эгалитарной. 1С меньшим успехом Людовик XVI пытался уравновесить по сути противоположные конституционные приоритеты Ка–лонна, Бретейя и Верженна. Жесткое противостояние неизбежно вело к тому, что противники высказывали разные мнения относительно конституции. Министра–соперника следовало устранить любыми доступными средствами: обвинение в превышении им законных полномочий одновременно подрывало законность его действий и обеспечивало поддержку тех, чьи интересы были ущемлены. Конституционные идеологии служили оружием в борьбе за власть: они предлагали набор мер, из которых монархи и политики могли выбирать те, что соответствовали случаю.