Николай Котыш - Люди трех океанов

Да и думки уже иные. Как-то мыла солдатка весной окна и неожиданно увидела себя в стекле. Увидела и ужаснулась. От прежней красы остались лишь робкие следы. Горько улыбнулась себе, немолодой, и словно устыдилась своего удивления: так и должно быть — годы-то, годы идут… Правда, годы не такие уж большие, и ты, конечно, не сразу привыкнешь к необратимой перемене. Но однажды ночью к тебе совсем неожиданно придет мысль: «Дочка уже в комсомол принята. Уже школу кончает. Об институте думает. Соседки о ее красоте заговорили…» Нет, годы свое берут. И грустно, и — хорошо! Тебе на смену идет твоя молодость. Растет, растет на спасенной солдатом земле его дочь. Дочь солдата.

А ее мать по-прежнему зовут солдаткой. И большой, святой смысл в том слове. Жена спасителя земли. Да она и сама спасительница и хозяйка земли, потому что обильно полила ее своими вдовьими слезами и рабочим потом. Может быть, потому и солона горсть той земли, если ее попробуешь на вкус и присмотришься, как среди комочков нет-нет да и взблеснут снеговой крупкой камешки неизвестной породы. То соль земли. Ее жизнь.

А сколько вас на Руси, мужественные солдатки! Преклонитесь же перед ними, люди! Все мы выстрадали нынешнее счастье. Но они — вдвойне. Они и жили, и трудились за двоих — за себя и за невернувшихся мужей. Они, матери детей без отцов, за двоих несут родительскую ношу. За двоих несут и вам, люди, свою любовь, добро и свет.

Так пусть же и для них дважды сильнее горят наши сердца!

Учение закончилось в субботу.

Доменным зноем дышало полинялое июньское небо. Листья платанов, чудом прижившихся по соседству с аэродромом, казались вырезанными из жести: душное безветрие. Прокаленные солнцепеком лица летчиков черны, изможденны, небриты. Сбрасывая на ходу набухшие потом парашютные лямки, все спешили в тень. Рудимов наскоро умылся под краном у ангара и отправился в парикмахерскую. Но едва бритва коснулась щетины висков, как за плечом услышал голос оповестителя:

— В штаб. Тревога.

На бегу вытирая платком намыленное лицо, Степан бросился к выходу.

О прибытии хотел было доложить командиру полка Яровикову, но тот объяснялся с начальником связи. Плотный, туго обтянутый новеньким кителем, Павел Павлович досадливо потирал ладонью бритую до блеска голову:

— Так нельзя работать. С вашей связью мы глухонемые. Только руками машем, ни сказать, ни услышать…

Когда связист ушел, Яровиков обратился к Рудимову:

— Успел хоть умыться?

— Успел, а вот побриться…

— Ничего, еще не раз нас с тобой побреют. Без конца звонки, шифрограммы. Чувствуется, паленым пахнет. — Провел пятерней по воображаемой шевелюре, вздохнул: — Вот что, готовься к перебазированию. Сколько надо на подготовку к вылету?

— Минут сорок.

— Ну вот, с богом.

Рудимов шагнул к порогу.

— Обожди, — будто рванул за полу Яровиков.

Степан остановился. Комполка подозвал к окну, а когда тот подошел, показал на аэродром. Над выгоревшими травами клубилось марево, вдали, у самой кромки горизонта, столбом смерча вставала угольно-черная туча.

— Грозу бы не принесло, — покосился Яровиков.

— Обойдем, — отозвался Степан.

Командир не ответил. Лишь когда уходил Рудимов, подполковник как бы между прочим напомнил:

— Не то время, капитан, чтобы грозу обходить. Готовьтесь. Вылет в шестнадцать сорок.

— Есть… Да, я забыл, товарищ подполковник, а как с теми двумя, молодыми? Они ведь дальше своего аэродрома не были.

Павел Павлович задумался. Аэродром, куда предстояло перелететь эскадрилье Рудимова, приткнулся к самому морю. Площадка, граничившая с крутым обрывом берега, была крайне мала. Посадку разрешали только опытным летчикам. Садиться тут новичкам не без риска. Но иного выхода комполка не видел и потому с досадой и несвойственным ему ожесточением распорядился:

— Всем туда.

На стоянке Степан почувствовал какое-то необычное, нервное оживление. Никто ничего не объяснял, но все понимали: впервые готовятся не к учению, а к чему-то значительному и неотвратимому. И Степан, несколько огорчительно воспринявший столь жесткое повеление «Всем туда», теперь попытался смягчить, оправдать те слова: видимо, не время делать скидки даже молодым. По всему чувствуется, каша заваривается крутая. А слово «туда» воспринималось шире обычного понятия аэродромной площадки.

Собственно, слова «там», «туда» уже давно прикипели к яровиковскому лексикону. На прошлой неделе Степану пришлось вести воздушный бой с самим командиром полка. Все знали, что дрался Яровиков зло и всегда напоминал своему супротивнику: «Там не придется играть в поддавки. Вопрос встанет ребром — кто кого».

Не преминул и Рудимову внушить:

— Больше злости. Сейчас я для тебя враг. Вот и руби меня соответственно.

Признаться, у Степана со злостью ничего не получалось. Видимо, сказывался характер. Человек он тихий, смирный, даже в какой-то мере не по-мужски сентиментальный. Всех и вся называл на «вы», близко принимал к сердцу малейшие — свои и чужие — беды, вечно за кого-то ходатайствовал, кому-то сочувствовал. И летал, как говорили летчики, интеллигентно — пилотировал плавно, не переступал ни на йоту недозволенной скорости, высоты, виража. Во всем придерживался режима, сердобольно охранял здоровье летчиков своей эскадрильи. Одни его за это громко хвалили. Другие тихо поругивали: осторожен, ласков — не комэск, а сестра милосердия.

Да, Степан никогда не испытывал злобы к людям. Даже когда его обижали. Просто улыбался, склоняя набок голову: мол, какие же вы странные, люди.

И этот бой не выводил Рудимова из привычной колеи спокойствия. Он атаковал комполка по всем правилам. Но тот уходил из-под удара «без всяких правил». Делал такие головокружительные виражи, что Степан не успевал головы повернуть в сторону исчезнувшего противника.

Яровиков неуловимо-вертко маневрировал на вертикалях. Несколько раз Рудимову казалось, что вот-вот словит его в прицеле, но тот внезапным переворотом уходил в сторону и вниз, а затем стремительно врезался в зенит. Не успевал капитан глазом моргнуть, как напарник оказывался сзади.

Так было до тех пор, пока Степан не перенял эту хватку. И тогда ему удалось зайти в хвост своему сопернику. Конечно, радовался, как может радоваться победитель. Возвратись на аэродром, сразу направился к командирской машине, ожидая если не похвалы, то, во всяком случае, скупого одобрения. Но Павел Павлович был не в духе. Приподнялся в кабине и, рубя воздух зажатыми в кулаке крагами, выпалил: