Орест Мальцев - Венгерские рассказы

— Шваба сейчас можно было бы убрать. — Калди делает отстраняющий жест. — Швабов у нас почти не осталось. Они, знаете ли, всегда так: от грозы либо в кучу, либо все врозь. В нашем округе больше всего славян; частью они омадьярились, изменив только свои фамилии. А ведь их предки поселились в этих краях еще в шестнадцатом веке, после турецких опустошений. Несмотря на это, славянам здесь жилось неважно. Их заставили забыть родной язык. А швабы не только имели свои школы, но и воинскую повинность могли отбывать в Германии. Эти немцы что верба — куда ни ткни, тут и принялась, а смотрят они все в свой лес, как волки… Без них и дышится легче… Вообще, — встряхивает головой Калди, — сейчас все будет как-то иначе…

— Представляете — как?

— Не очень, — Калди задумывается. — Я не уверен, что мы просто скопируем какую-либо, пусть очень хорошую, политическую систему… У нас, у венгров, все-таки слишком много своеобразия и в быту, и в психологии. И возможно еще, не так скоро исчезнет запах дегтя в нашей бочке… Одно лишь ясно: прежде всего необходима земельная реформа. Посудите сами. Эрцгерцог Альбрехт Габсбург, — да, представьте себе, еще существуют в Венгрии потомки этой чрезвычайно плодовитой фамилии! — в одном нашем округе имеет свыше ста тысяч гектаров земли. Богач, каких мало в Европе! А своим наемным рабочим он платил в день, и то лишь в сезон работ, всего один пенго и двадцать филеров. На это даже бедно нельзя жить. Теперь возьмите епископат из города Печ. У него сорок тысяч гектаров. Платил еще меньше. Очевидно, скидка — в пользу блаженной девы Марии. Кроме того, дельцам-епископам принадлежит исключительное право рыбной ловли в Дунае от Мохача до Будапешта. Конечно, сами они не рыболовы, но за каждую пойманную другими рыбину берут денежки. Это далеко не по-божески, и это понимают все…

— А вы давно коммунист?

— Формально — со вчерашнего дня, но в сущности — давно… Об этом, конечно, здесь никто не знал…

Разговаривая, мы подходим к обрывистому берегу Дуная.

Низкое зимнее солнце на исходе, а у самой воды еще копошатся темнолиловые фигуры работающих людей. Они носят и обтесывают бревна; стоя на мостках, вбивают в дно реки сваи. Тут же мастерят какую-то постройку и наши саперы. Двое солдат сидят под вербой, охваченной синим дымком костра; с ветки свисает на ремне дымящееся ведро…

Калди весело смотрит по сторонам и шепчет:

— Хорошо здесь, не правда ли?

В самом деле, хорошо на Дунае в этот вечерний тихий час. Вербы в густом инее, как огромные помазки в мыльной пене. Багрянцем отливает бурый камыш. Снег на льду нежнорозовый, искристый. А на незамерзающих подальше от берега волнах золотыми рыбками пляшут последние солнечные блики.

— Вы знаете, — с гордостью говорит Калди, блестя глазами, — на Дунае, — я слышал, — будет три обелиска. И каждый в том месте, где русские перешли реку. Но мы постараемся, чтобы обелиск у нашего Мохача был самым красивым и самым высоким. Если весной приедете еще сюда, вы сами в этом убедитесь. В этом очень скоро убедятся и все те мои сограждане, которые сейчас, отгородившись от событий, наглухо закрыли окна и двери в своих домах. Пугливые души! Но я уверен, пройдет еще неделя, самое большее две, и они откроют свои дома и запоют новые песни.

— Новые?

Калди смотрит на меня в упор, как бы желая проверить, насколько вопрос серьезен, и отвечает убежденно:

— Да, несомненно новые! Если бы вы только знали, сколько океанов клеветы о России разлито здесь швабами! Души людей пропитались ложью. Но теперь она отсеется, как сор, и все увидят полновесные зерна истинной правды…

Становится темно. Тогда лишь Калди вспоминает, что он еще не нашел мне пристанища.

Здесь только что грохотом пронеслась война.

Внутри желтого разбитого танка, слизывая мазут и краску, еще шевелится дымное пламя. Ветер выдувает искры из обугленных свай моста и тихонько перелистывает не успевшие пропитаться сыростью солдатские бумаги, которые уже никому больше не понадобятся.

По неприбранной, дымящейся дороге навстречу мне, сгорбившись, с узлом за плечами, торопливо идет худощавая смуглолицая девушка в легком пальто и косынке. Оглядываясь и ускоряя шаги, она прислушивается к перестрелке в стороне Секешфехервара, где война несколько задержалась.

Я заговорил с девушкой. Словно вспомнив, что мне нужно вернуться назад, иду с ней рядом.

Улыбка трогает ее синебледные, будто неживые, губы. А темнокарие большие глаза смотрят из-под черных сросшихся бровей сурово и сосредоточенно.

Голос у нее грудной, тихий и грустный.

Она сербка, зовут ее Еванка Шарич, и идет она на родину, в город Нови-Сад, откуда бежала три года назад.

Еванка немногословна: то ли ей трудно говорить, то ли мысли заняты чем-то другим. Она зло посматривает по сторонам.

Справа и слева тянется ровное хмурое поле, покрытое бурым, точно ржавым, снегом, из которого торчат голые кусты ракитника и сухие, потемневшие стволы кукурузы. Вдали лес, слегка припудренный за ночь инеем, постепенно оттаивая, темнеет и будто сливается с мутносерыми низко нависшими облаками. Уныло мелькают, смешиваясь с дождевыми каплями, крупные снежные хлопья.

— Ой, когда же я выберусь отсюда, — шепчет Еванка, поеживаясь и стряхивая с плеч снег.

Притопывая, она ожесточенно сбивает с ботинок налипшие снеговые комья и снова идет, поглядывая на стаи воробьев, перелетающих в кукурузе.

Выражение ее глаз смягчается. Видно, что-то хорошее приходит ей на память. Она с улыбкой осматривается и останавливает взгляд на ветвистом дубе с коротким толстым стволом. Кора на нем изрыта пулями и осколками. Узловатые, скрюченные ветви, запушенные снегом, свисают, как длинные костлявые руки: точь в точь картинка из детской сказки, в которой ворчливый старец-дуб с вытянутыми руками стережет дорогу.

Еванка неловко перепрыгивает через кювет и, поскользнувшись, падает. Со смехом вскакивает и садится на свой узел, прислонясь к дубу с той стороны, где коричневатая, в глубоких складках кора густо поросла мохом и лишайником.

Капли дождя сливаются в пронизывающие струи. Дерево немного защищает нас от косохлеста.

Еванка с интересом следит за тем, как дождевые струйки пробивают твердую корку снега, потом появляется маленький колодец. Вода, наполнив его, проламывает стенки и образует крошечное озеро. Ручеек из него бежит к стволу красного пырея, задерживается на минуту в ямке у корня и, набравшись там сил, суетливо торопится дальше.

Еванка прутиком расчищает русло, направляя воду в подковообразный окоп с валяющейся на дне немецкой каской.

Есть что-то детски задорное в улыбке девушки, в ее нетерпеливых движениях и в той настойчивости, с какой она ведет ручеек, куда ей хочется. Но вот она становится рассеянной, роняет прутик. И ручеек произвольно меняет направление — как, наверно, и мысли Еванки… Бледное, без кровинки, лицо ее хмурится, в глазах появляется прежняя суровость. Может быть, виной этому мои навязчивые вопросы: зачем да почему она бежала из Нови-Сада? Видимо, воспоминание о самых страшных днях в ее короткой семнадцатилетней жизни причиняет ей душевную боль. Поэтому она и рассказывает мне об этих днях не сразу и точно мельком, избегая подробностей.