Александр Сметанин - Серая шинель

— Ну что, получили, гады? — Семен грозит летчикам кулаками.

Он — победитель — стоит посреди окопа, широко расставив ноги, вблизи которых все еще лежит Кеша. Тот глядит на сержанта недоуменным взглядом. Кеша, наверное, не понимает сержанта. Ему кажется, что Назаренко не в своем уме.

А самолеты все пикируют, пули и снаряды авиационных пушек по-прежнему решетят землю, но мы уже не обращаем на них внимания.

Человек, наверное, иногда просто устает бояться. Нет, это не равнодушие к жизни, просто надоедает бояться. Вот и все. По-моему, что-то такое сейчас случилось с Семеном. Он садится на прежнее место, достает кисет и закуривает. Шинель, которой мы укрывались, лежит на бруствере, количество дырок от пуль в ней, наверное, прибавилось.

Я осторожно опускаюсь на корточки рядом с Семеном, но он мне приказывает привести пулемет в положение для стрельбы по наземным целям. Снимая тело пулемета с вертлюга, мельком бросаю взгляд назад, на хату деда Ивана. Она пока цела.

Немцы начинают атаку сразу же после штурмовки нашего переднего края самолетами. Опять атакуют танки, за ними — пехота.

Танков уже меньше, чем в первые дни наступления. И движутся они не так резво. Но зато, как и прежде, — нахально, напролом. Бросается в глаза то, что так мало «тигров». Приказ: выбить у Манштейна танки, неуклонно выполняется.

Когда пехота приближается на дистанцию действительного огня, я слышу голос командира седьмой роты. Он командует строго по уставу:

— Пулеметчику, ориентир два, по пехоте, длинными…

Такую команду грех не выполнить и даю длинными по пехоте. Патронов много, но лучше стрелять короткими очередями: вражеские танкисты не сразу заметят пулемет. И еще: при длинных очередях быстрее нагревается ствол. Запасного у меня нет.

— Убавь прицел. Прицел меньше один! — кричит мне Семен. — Так, Серега, так!

Тек или не так — не знаю. Из-за дымков у дульного среза мне почти не видно цель, а Семену, стоящему сбоку, она видна хорошо.

Пехоту мы опять прижали, но танки ползут и ползут по полю, ведя огонь по нашим закопанным в землю тридцатьчетверкам. Если бы не танкисты, машины с черными крестами на бортах давно бы отплясали на наших окопах танец смерти.

— Так, пулеметчики, так! — доносится до нас голос ротного. — Не давайте им подниматься, не давайте.

Но они — немцы — все-таки поднимаются и снова атакуют.

— По пехоте, короткими, огонь! — командует Назаренко.

Последнее слово команды тонет в грохоте очереди. При коротких очередях я вижу цель лучше, дымок не застилает мне поле, и могу бить на выбор. Пулемет «пляшет» на площадке, под колесами в земле образовались вмятины, но надолго ли хватит мощи его ствола, не заклинит ли его, расплавившись, пуля?

— Командир, ствол перегрелся, — кричу сержанту, но он отмахивается, указывает мне все новые цели, называет установки прицела, и я, до скрежета зубовного стиснув зубы, опять нажимаю на спуск.

Назаренко наклоняется к Реуту, кричит ему в ухо:

— Сбегай к деду Ивану, принеси воды ствол охладить.

Но дед Иван приходит сам. С ведром воды и ковшиком. Едва немецкие самолеты улетели, он вылез из погреба и двинулся к пулемету. Он знал: солдаты в бою очень хотят пить.

А немцы все наседают. Левее, на участке соседней роты, их танкам удается вклиниться в нашу оборону, и теперь мы ведем огонь как бы вдоль фронта, опять отсекаем пехоту от танков.

По нас бьют минометы. Мины рвутся вокруг окопа, вздымая груды земли, и я вижу цель лишь в те мгновения, когда ветерок относит облака пыли и дыма в сторону.

— Испили бы малость, ребята, — силится перекричать и взрывы мин, и стук пулемета дед. Он сидит позади меня на корточках, держа в руке ковшик.

— А ну, плесни, отец, на ствол, — говорит ему Назаренко, торопливо перезаряжая автомат.

Дед выпрямляется в полный рост, через плечо Реута протягивает руку с ковшиком, льет на ствол воду. Она кипит, над пулеметом взбухает облако пара.

— Цель не вижу, не лей больше, — кричу деду Ивану. — Тряпку бы мокрую…

Тряпки под рукой нет. Дед Иван снимает свою синюю в горошек рубаху, мочит в ведре и вешает на ствол.

«Спасибо, дед Иван», — надо бы сказать ему, но некогда. Скажу после.

Мы отбили и эту атаку. Немцы под прикрытием танков и огня минометов откатываются назад в едва приметную низину. Пулеметом их теперь не достанешь. Туда по низине бьет наша артиллерия, минометы. Скоро на них обрушивают огонь истребители и штурмовики. Они проносятся вдоль низины, обстреливая с бреющего полета пехоту. Молодцы летчики! Теперь передышка нам обеспечена. Для новой атаки противнику нужно перегруппировать силы.

Пьем воду, холодную, мягкую. Пьем с каким-то хрустом, до одурения, до оранжевых кругов в глазах. Дед Иван хотел сходить за водой еще, говорил, что мочил в ведре грязную рубаху, но до этого ли нам!

Вдвоем с Назаренко они опять сидят у стенки окопа, дымят махрой, обливаются потом. Тело деда Ивана — смуглое, не по годам жилистое, поросшее седым волосом на груди и лопатках, отливает старой бронзой. Когда-то он, наверное, был очень стройным, красивым и сильным.

В окоп, волоча на ремне винтовку, еле живой тяжело опускается Лобанок.

— Все живы? — с трудом размыкая черные, узкие губы, спрашивает он Назаренко.

— Пока все.

— Второго расчета, считай, нет. Пулемета — тоже. Теперь с вами буду…

— А что с ними? — Назаренко протягивает старшине самокрутку.

— Танк подавил. Одного насмерть в окопе засыпало, второго в санбат отправили. Выживет ли — не знаю.

Руки Лобанка трясутся, горящие крупицы махорки сыплются на брюки, но те даже не горят. Грязь и пот сделали наше хабе огнестойким.

— Откуда сам-то, дед? — спрашивает старшина старика. — Хозяин хаты, что ли?

— Оно так, — кивает дед Иван. — Водички испить не хочешь, сынок? За свеженькой схожу…

— Спасибо, но малость погодя, а то потом вмиг изойдешь…

По ходу сообщения, изогнувшись, бежит телефонистка. В левой руке — катушка, в правой — аппарат. Катушка, сбрасывая с себя последние метры кабеля, скрипит, как бы приговаривает: «скоро вся», «скоро вся», «скоро вся».

— Крюкова! — окликаю я телефонистку.

Она останавливается, некоторое время смотрит на меня с удивлением, потом говорит:

— А-а, это ты. Живой еще?

— Как видишь…

Девчушка опускается на колени. Из порванных чулок виднеется красноватая в ссадинах кожа. Она натягивает на колени юбку, но та коротка, и девчушка поворачивается к нам боком.

— Попить нет?

— Погодь, дочка, — свеженькой принесу, — подхватывается дед Иван, но Крюкова жестом останавливает старика. — Давайте, какая есть.

Она пьет из ковша, высоко запрокинув голову. Пилотка падает на землю, светлые, коротко остриженные волосы, свалявшиеся в серые пучки, отклоняются назад, открывают красивые маленькие ушки. На гимнастерку, на зеленые погоны с малиновым кантом льется вода.