Всеволод Овчинников - Ветка сакуры

Вместо этого теперь в учебнике написано лишь следующее:

«Конституция гласит, что, желая всеобщего мира, Япония не будет вести войн, приносящих народу несчастья».

Перестройка школьных программ сопровождается яростными нападками на Всеяпонский профсоюз учителей.

Где только не услышишь в Японии эту песню! На товарищеской пирушке и на массовом митинге ее поют стоя, взявшись за руки и раскачиваясь в такт.

И всякий раз, когда звучит учительский гимн, до глубины души чувствуешь: какая это могучая общественная сила – шестьсот тысяч наставников молодежи, объединенных клятвой: «Никогда больше не пошлем наших учеников на поле боя!»

Именно под таким девизом родился после войны Всеяпонский профсоюз учителей («Никкиосо»). Люди, воспитавшие поколение пилотов-смертников, с болью осознали трагизм своей причастности к превращению школы в слепое орудие милитаристских сил, которые довели страну до национальной катастрофы. Ведь именно раздуванию шовинистического угара служил пресловутый рескрипт «о верности трону, созданному вместе с небом и землей», идея о божественном предназначении Японии, якобы завещанная самим Дзимму – потомком богини солнца и основателем императорской династии.

После капитуляции по требованию союзных держав устои старой школы были разрушены, а учителям была предоставлена свобода политической деятельности. Когда несколько лет спустя, с началом войны в Корее, американские оккупанты сбросили маску «поборников демократизации Японии» и открыто взяли реакционный курс в народном просвещении, им уже противостояла мощная организованная сила в лице Всеяпонского профсоюза учителей.

Не раз предпринимались с тех пор попытки внести раскол в его ряды, сколотить в противовес ему некую педагогическую лигу. Но «Никкиосо», объединяющий в своих рядах около восьмидесяти процентов преподавателей первого-девятого классов и пятидесяти процентов преподавателей десятого-двенадцатого классов, доныне остается влиятельнейшей силой в народном образовании; силой, которая формирует умы и сердца почти двадцати миллионов школьников.

Если японским реваншистам приходится пока лишь завидовать многому, в чем их западногерманские собратья давно преуспели, несомненная заслуга принадлежит здесь тем, кто хранит верность клятве: «Никогда больше не пошлем наших учеников на поле боя».

Говорить о «божественном предназначении» Страны восходящего солнца теперь никто не решится. Но все чаще стали заводить речь, что Японии надлежит стать «третьим столпом свободного мира» наряду с США и их натовскими союзниками в Европе. Что же сулила бы стране подобная роль? Быть костылем для прогнивших реакционных режимов в Азии? Неужели южновьетнамские марионетки или южнокорейская клика и есть олицетворение того «свободного мира», который Япония должна подпирать, дабы обрести «национальную цель»?

В сознании нации произошел глубокий сдвиг. Нельзя его недооценивать, но было бы неверно и переоценивать его. Дерево милитаризма срублено, но и не все его корни вырваны до конца.

Есть силы, которые стремятся возродить фанатический ореол вокруг слов «камикадзе» и «Кайтен». На эту тему пишутся книги, снимаются кинофильмы. В военном училище близ Хиросимы открыт монумент, на котором написаны имена 2624 смертников, взорвавшихся вместе со своими самолетами или торпедами.

Разумеется, для ракетно-ядерного века человек-торпеда или человек-бомба – вчерашний день. Если прежде японские фабриканты оружия ухитрялись наживаться на механизации индивидуальных самоубийств, то вернуться к прежнему делу теперь значило бы уготовить подобную участь сразу целому народу.

Как знать, может быть, монументы с именами смертников сослужат службу. Пусть смотрит на них молодое поколение, поднявшееся за послевоенные годы; поколение, которому кое-кто мысленно примеряет военный мундир.

Трудно придумать более наглядное выражение мысли, к которой приходит каждый японский патриот, задумываясь над судьбами своей родины, над проблемами войны и мира: путь милитаризма и реваншизма может в наш век означать для Японии лишь путь национального самоубийства.

Буду откровенным: когда служитель поднебесного храма выжигал на моем посохе последнее, десятое клеймо «Вершина Фудзи, 3776 метров», – в голове у меня была лишь далекая от поэтического пафоса японская пословица: «Кто ни разу не взобрался на эту гору, тот дурак; но кто вздумал сделать это дважды, тот дважды дурак».

Хотя из десяти этапов древней паломничьей тропы я прошел лишь половину (восхождение начинают теперь с пятой станции, куда проложена платная автодорога), пеший подъем с трех часов дня до трех часов ночи нельзя назвать пустяковой прогулкой. Тем более когда весь опыт альпинизма ограничивается детскими воспоминаниями о груде шлака у котельной во дворе старого ленинградского дома.

Кстати, именно эта груда вставала в памяти, когда я карабкался по бесконечному склону священной японской горы, увязая ногами в пористых острых осколках и въедливом вулканическом пепле.

Фудзи – это тысячекратно увеличенный отвал шлака: та же фактура, тот же цвет от темно-серого до буроватого, та же крутизна. Впрочем, точнее будет сказать: чем выше, тем круче. Дает о себе знать чуть заметный прогиб склонов, который так любил подчеркивать художник Хокусаи в своих картинах «Сто лиц Фудзи».

За пятой станцией остался шум сосновых лесов. За шестой исчезли всякие следы растительности. Тропа, по словам японцев, пересекает здесь «границу земли и неба». Но чем безжизненней становится склон, тем он многолюднее. Попутчиков столько, что вполне можно обойтись и без проводника.

Между седьмой и восьмой станциями назначен ночлег. В приземистой хижине из лавовых глыб постояльцу дают миску горячего риса, несколько ломтиков соленой редьки, сырое яйцо, место на нарах, пару одеял.

С восьми вечера до часу ночи полагается спать. Но где там! Ощущение такое, будто ты улегся не в горном приюте на высоте 3300 метров, а на перроне вокзала или у дороги, по которой гонят гурты скота. Словно копыта, цокают по камням сотни посохов, звякают бубенчики, привязанные к каждому из них, чтобы путник не отстал в тумане. Ни на минуту не стихают топот, свистки, крики лоточников. Как из вокзального громкоговорителя доносятся голоса проводников, перекликающихся с помощью карманных раций.

Давно стемнело, а люди все идут и идут. Поистине армия на марше через перевал.

Пора двигаться дальше. Вклиниваюсь в строй, и в глазах начинает рябить от пляшущих по камням лучей карманных фонариков. Лучше уж смотреть не под ноги, а по сторонам, тем более что зрелище того заслуживает. Ночное шествие выглядит как сплошная вереница огней, которая начинается где-то у подножья и, извиваясь зигзагами, уходит в немыслимую высь, к звездам.