Михаил Кречмар - Хроники разрушенного берега

Насторожила нас в рюкзачке и чемоданчике их откровенная новизна. Ну и, кроме того, на борт судна парень явился в каких-то кожаных ботинках (замечу: дело было в начале восьмидесятых, кожаные нетуристические ботинки тогда выглядели на полевом человеке, как полосатые гетры в толпе разномастной джинсовки где-нибудь на московской остановке). Да и сам мальчик был совершенно не экспедиционного типа – большеглазый, с длинными хлопающими ресницами (девушки таких любят называть «зайчиками») и по-женски манерный.

Наш завлаб привёл его на борт шаркета капитана Василича за руку, сам поставил на палубу его вещи и, словно извиняясь, пробормотал: – Ну вот, это Павлик, я предупреждал о нём, он учится в ХПИ, оформился лаборантом, – и быстро-быстро дематериализовался с трапа.

Павлик только махнул раз-другой своими бабочками-ресницами – как не обнаружил возле себя ни чемоданчика, ни рюкзачка: кто-то из наших мгновенно убрал их под палубу, и Павлик остался на ней один-одинёшенек.

Нет, не совсем так.

Он спустился в кубрик, где ему предложили чаю.

– Пахнет, – резюмировал Павлик и поднялся наверх.

Катер отшвартовался и вышел из бухты Нагаева.

Первая неожиданность ждала нас при высадке.

– Здесь что, нужны сапоги? – проговорил Павлик, брезгливо наблюдая за тем, как волны лижут берег.

– Ну… В общем-то, да, – сказал начальник отряда Володя Большой. – А тебя что, не предупредили?

Павлик сделал предельно страдальческое лицо.

– Я думал, это злая шутка, – ответил он.

– Злая – что? – не поняли мы все втроём, поэтому произнесли эти слова хором.

– Люди очень любят зло шутить, – сказал Павлик совершенно серьёзно и захлюпал носом.

Сперва мы предположили, что он таки простудился на палубе. Потом поняли: парень плачет.

Володя Большой лично снёс его на берег.

Мы ставили лагерь.

При установке лагеря из трёх палаток (жилая, кухня и камералка) любые руки очень и очень к месту. Кроме того, опыт показывает, что четыре человека ставят лагерь вдвое быстрее трёх. Объяснение этому очень простое: группа разбивается на две пары, в то время как в комбинации из трёх человек последний обычно оказывается чуть-чуть не при делах.

В паре с Павликом палатку ставил я.

– Это что? – спросил он, когда я подтолкнул к нему ошкуренную лиственничную стойку.

– Как что? Палка. Она стоит вертикально, потом сверху кладётся конёк, ставим вторую такую же, поверх натягиваем палатку.

– Она не очень чистая, – осуждающе протянул Павлик. Но стойку взял. Правда, держал её на расстоянии вытянутой руки и отвернувшись. Наверное, с его точки зрения, она пахла. Я хотел предложить ему забивать колышки, но натолкнулся на преисполненный презрения к несовершенству мира взгляд и быстро остановился на том, что парню можно предлагать только что-нибудь подержать. Поднять с земли и поставить на землю что-либо правильно он уже был не в состоянии.

Вечером нас ждал скандал. Настоящий скандал, закончившийся здоровым мужским плачем.

– Вы что, все едите из одних мисок и пьёте из одних кружек? Я видел, Владимир их моет вместе в одном тазике! Это негигиенично!

– Твоё решение вопроса?

– У каждого должна быть своя посуда, и каждый моет её отдельно!

Павлик лёг в угол на спальный мешок и заплакал.

Нечего говорить, что отдельная посуда была выдана ему незамедлительно.

Через два дня кто-то из нас заметил, что на дне Павликовой миски растёт слой пригорелой каши…

Нет, до этого Павлику поручили обкопать лагерь канавой.

Да, лопата была грязной и ручку он мыл с мылом. Да, нажимать каблуком на плечо лопаты было слишком тяжело, а носить грунт – далеко. Но в тот раз Павлик впервые в жизни увидел мозоли. Причём мозоли были его.

Вполне скромные мозоли, замечу я. Пара обычных водянистых пузырей между большим и указательным пальцами.

После сорокаминутного навзрыд плача Павлик потребовал санрейс. Санрейс удалось заменить использованием всего нашего запаса йода и половины бинтов, после чего руки Павлика стали похожи на клешни ископаемого ракоскорпиона.

А на следующий день кто-то сделал ему короткое вежливое замечание о необходимости мытья посуды.

Павлик побледнел:

– Вы все сговорились надо мной измываться!

Здесь я хочу сказать, что как только мы поняли, что молодой человек склонен не вполне адекватно реагировать на происходящее, то стали вести себя с ним предельно аккуратно. Мы вычленили несколько основных поводов для плача: грязь, мат, громкие звуки – и искренне старались избегать их в быту. Про себя мы надеялись на обратный рейс Василичева катера и на то, что не мытьём, так катаньем заманим нашего коллегу на его борт и отправим обратно в Магадан. Пока же мальчик по каждому поводу обливался слезами, делал страдальческое лицо и хлопал ресницами.

Наконец как-то утром мы вместо Павлика обнаружили на его нарах письмо. Наизусть я его, естественно, не запомнил, но было оно что-то вроде такого:

«Вы все – нехорошие, злые, лживые, лицемерные люди. Себя я не считаю совершенством, но терпеть больше ваше присутствие не намерен. Я знаю, что до посёлка 120 километров по линии связи и на каждые 20 километров располагается избушка. Я ухожу по линии, это письмо прошу передать моим родителям по приезде экспедиции в Магадан. Пусть моя кровь падёт на ваши головы.

Не ваш – Павел».

Собравшись вокруг печки, мы задумались.

Искать? А дальше что делать? Бить жлыгой по голове, тащить в лагерь, держать связанным до прихода катера? Кормить трубочкой через нос? Явно не выход.

Поэтому мы сразу же составили докладную о прекращении лаборантом Павликом своих служебных обязанностей и добровольном оставлении им своего рабочего места. Сильно она нас не грела, но это был хоть какой-то вариант.

Впрочем, уже к вечеру Павлик снова нарисовался на базе. Как мы предполагали, ни в какой посёлок он не пошёл, а просто сидел, спрятавшись, на склоне сопки, ожидая, когда мы кинемся на его поиски. Шоу не состоялось, и Павлику ничего не оставалось, как вернуться к лживым и злым людям.

Он перестал с нами разговаривать. Выслушивал распоряжения, безропотно выполнял их, а вечерами лежал на своём спальном мешке и плакал. Довольно громко, чтобы мы, падлы, понимали, что он плачет.

Кроме того, он начал писать.

Мы думали, что Павлик пишет дневник, в котором описывает «страдания юного Павлика».

Мы довольно жестоко ошибались.

Павлик описывал все наши страшные и непростительные проступки за день, в конце записи угрожал суицидом, а потом прятал страничку в какие-нибудь вещи, которые гарантированно не будут тревожить до конца сезона, например в грязные вкладыши для спальников. Содержание страничек было примерно таким: