Юрий Корнилов - Горячее сердце

— А как можно-то?

— Думать надо… — уклончиво ответил Некрасов. — Степанов-то с Дедово тоже, считайте, нынешней властью обездолен. Он все эти годы при дороге держался, с ним и надо посоветоваться.

— Думаешь, согласится? — спросил Чалышев.

— А куда ему деваться? — усмехнулся Некрасов. — Я ему сколько помогал? И сенокос каждый год выделял. А как война началась, и хлебом снабжал постоянно. Ты ведь, Чалышев, знаешь, что я в Янауле беру хлеб по сходной цене. А разве я на этом хоть копейку нажил? Как привозил, тебе да Степанову и давал каждый раз. А раз вместе держимся, так и в других делах должны друг другу помогать.

По словам Степанова, от совершения диверсии он отказался. Некрасов настаивал на том, чтобы аварию устроить в самом туннеле.

— Я ему говорил, — рассказывал Степанов, — что это невозможно, так как туннель охраняется. С путеобходчиком, который имеет туда доступ, говорить вообще не решался, потому как у того два сына-добровольца на фронте и сам он из бывших партизан. Тогда Некрасов стал уговаривать меня принять поезд на занятый путь. На это я пойти не мог. Во-первых, тут сразу же обнаружили бы виновного, да и столкновение двух составов вовсе уж не такое большое крушение, из-за которого можно надолго остановить движение. Тогда Некрасов попросил, чтобы я дал свои ключ. Рисковать я боялся, так как инструмент каждый раз обязан передавать сменщице. А Некрасов не отставал. Последний раз он сказал, что ключ у меня возьмут в начале ночной смены, ребята из леса нарушат стыки рельсов и успеют вернуть его мне. Тут мне деваться было некуда…

— Поэтому они и просили вас сообщить график дежурств?

— Может быть, — ответил Степанов.

— Кто должен был прийти за ключом?

— Не знаю. Ребята-то из леса перешли на другое место, потому что их спугнули на днях.

— Кто спугнул?

— Чалышев, когда передавал записку, сказал, что на них женщины-грибники наткнулись. Они, конечно, испугались…

— Где теперь дезертиры?

— Не знаю. Правду говорю, не знаю.

Степанов замолчал. Федор решил допрос прервать. И когда Степанова увели, сказал:

— Не знает он, где дезертиры. Это подтверждает и записка. Вот, читайте: «Иван будет знать, где мы». Это о Некрасове. Значит, с ним и надо работать. — Федор задумался, потом обратился к Бадьину: — А тебе, Виталий, надо срочно ехать в Свердловск. Составишь представление, получишь у прокурора санкцию на арест этих «друзей»… И на Исаева с Маховым — тоже. Мы с Алексеем будем продолжать говорить с Некрасовым и Чалышевым… — И повернулся к старшине: — Вы-то для себя, надеюсь, тоже сделали кое-какие выводы?

— Да, Федор Тихонович. Свои посты, разумеется, я проинструктирую особо. А пока вы тут будете разговаривать с задержанными, я схожу на Дедово, найду путейского бригадира и накажу ему усилить контроль за состоянием пути на участке возле туннеля: пусть там держит путеобходчика постоянно.

— Это все правильно, — согласился Федор. — Но я думаю, что с наступлением темноты есть смысл организовать и ваш дополнительный пост.

— Сделаем, — заверил старшина.

— Вот, пожалуй, и все, — сказал Федор. — Теперь — за дело, товарищи… А мы, Алексей, продолжим разговоры.

Некрасова Федор поручил Колмакову, предполагая, что разговор с тем затянется. Сам встретился с Чалышевым.

— У вас было время подумать, Чалышев. Я надеюсь, что дальше прикидываться незнайкой и случайным свидетелем в деле, которое нас интересует, вам не стоит, — строго начал Федор. — О замыслах ваших знакомых, которые вынашивались в вашей квартире и при вас, нам уже хорошо известно. Степанов, например, это понял и говорил с нами более откровенно, чем вы.

— Что он мог сказать обо мне плохого?

— Ну, например, то, как вы вырабатывали план диверсии в районе туннеля, чтобы нарушить движение поездов. Не скрыл и того, как его тоже принудили к участию в этом.

— Принудили?! — вдруг недобро возмутился Чалышев.

— Склонили, если хотите помягче, — сказал Федор. — Существа дела это не меняет.

— А то, что он требовал себе место старосты на Дедово, он вам не сказал?! — сорвался Чалышев. — Принудили его!..

— Какого старосты?

— Обыкновенного. Когда немцы придут…

И Федор услышал еще один рассказ, который вызвал лишь чувство омерзения.

Несколько дней назад компания опять сходилась в полном составе на Хомутовке. Порадовавшись гитлеровским успехам на Сталинградском направлении и согласию дезертиров помочь их замыслу, приятели вдруг размечтались о своем ближайшем будущем.

— Если мы провернем дело с крушением, нам не надо будет хлопотать за себя, — уверенно выкладывал свои соображения Некрасов. — Охотники повыгоднее устроиться при новом порядке найдутся. Но немцы — народ деловой. Мы явимся к ним не с пустыми руками, а подадим на тарелочке туннель. И пусть тогда кто-нибудь сунется против нас. А мы станем здесь гражданской властью. Понятно?

Приятели удовлетворенно загалдели.

— Скажем, ты, Исаев, вполне можешь быть старостой на своем Угольном.

— Мае Дедово отдашь, — сказал тогда Степанов.

— Бери, — согласился Некрасов.

— А кому нашу Хомутовку? — спросил Махов, с опаской взглянув на Чалышева.

— Ты и возьмешь, — ответил ему Некрасов.

— А что Александру Андреевичу? — кивнул Махов на Чалышева.

— Ему, если он захочет, Яшминское в распоряжение… — Некрасов замялся немного, но повторил: — Если захочет, конечно. Потому как я, наверное, возьму на себя комендатуру. Немцы везде организуют комендатуры для общего порядка.

— И согласились вы? — не удержался и спросил Федор.

— Я сказал: поживем — увидим, — уклончиво ответил Чалышев.

— Ладно. О ваших будущих должностях мы потом поговорим, — прекратил исповедь Чалышева Федор. И спросил: — Где сейчас дезертиры?

— Я не знаю, я уже заявлял. Это надо спрашивать у Некрасова, — снова отгородился от ответа Чалышев.

— Степанов их в старом шалаше не застал. Из записки, которую вы передали ему от Некрасова, видно, что о их новом пребывании должен знать Некрасов. Неужели он вам ничего не сказал?

— Точно не говорил, — стоял на своем Чалышев. — Я даже спрашивал его. Так он только сказал, что советовал им уходить подальше от Яшминского, где меньше людей. За вышку.

— За какую вышку?

— Там, на северном склоне, есть геодезическая вышка.

— А точнее?

— Не знаю, — ответил Чалышев. — Хоть убейте, не знаю.

И он замкнулся совсем. То, что его уличали в прямой причастности к этому грязному делу, повергло его в тяжкое унынье, граничащее с безразличием ко всему, что сейчас происходило. Чалышев, который всю жизнь пробовал приспособиться к новой жизни, бессильный избавиться от привязанности к прошлому, сознавал, видимо, что на этот раз терпит последнее, окончательное поражение.