Юрий Корнилов - Горячее сердце

Костя сразу же согласился:

— У меня там налажены связи. С ходу можно действовать!

На узкоколейку они опоздали. Ждать не хотелось. И Корсаков сговорился на базаре с возницей. «По божеской цене», — как сказал мужичок.

В другое время Корсаков проклял бы тряскую дорогу. Но сейчас, в июне, он не обращал внимания на колдобины: лежал на спине, вытянувшись на подводе, сунув под голову недавно скошенное, пахучее сено.

Ели и сосны — могучие, словно отборные — частенько закрывали солнышко. Было прохладно, приятно и покойно.

Корсаков смотрел в небо на беловатые облака. У облаков морды походили на лошадиные. У некоторых, если приглядеться, были хвосты и ноги, вытянутые почти на уровне туловища. Как на ипподроме, на скачках, облака пытались обойти друг друга.

«На какое же облако поставить?.. Тьфу ты… Загадать. Наверное, на то, похожее на жеребенка, маленькое, легкое, быстрое, с короткой гривой… Если оно придет первым, нам с Костей повезет…»

Корсаков ждал лета, радовался ему. Короткие зимние дни угнетали его, а в осеннюю морось и капельной весной обострялась болезнь легких. Лето — его лекарство и полнокровная жизнь. К сожалению, летние дни были самыми напряженными в его чекистской работе. С утра до поздней ночи он гонялся за скупщиками платины и контрабандистами.

Редко выпадали такие дни, когда можно поваляться хотя бы в тряской телеге, полюбоваться облаками, уральской горной тайгой. Порой Корсаков проваливался в сладкую дрему, но тут же открывал глаза, когда колесо телеги ухало в очередную выбоину.

Костя — славный парень! — словно понимал, что Корсакову хотелось остаться наедине со своими мыслями, — молчал. Да и возница, сморщенный, худенький мужичок, в такой же, как он, видавшей виды, выгоревшей на солнце гимнастерке, после нескольких вопросов задумался.

А задуматься было над чем. Тот, что лежал на подводе, старший по возрасту, вначале вознице понравился. Вон калган какой! Видать, башковитый дядя. Хоть уши и простака — оттопыренные, похожие на лопухи. Но взгляд навостренный, оттого складки меж бровей. Лицо болезненное, вытянутое. Одет обыкновенно — френч с накладными карманами — эвон как выпятились! Набил чем-то! Галифе, сапоги — словом, как у всех одежа, — с гражданской-то войны всего-навсего пробрякало — пальцев на руках достанет!.. А второй — кутенок совсем, но шельма, видать отменная — глазами туды-сюды, туды-сюды! Того и гляди, чего стырит! А щеголь — мать его! Пиджак — чисто брюшко у осы — в полосочку! А брюки! С мылом, што ли, ноги просовывает? И обутки шикарные, лакированные.

Захотелось вознице затеять разговор:

— Погода-то медовая, все пчелы за взятками полетели.

Но тут возницу ждало невезение.

— Ага! — коротко согласился фатоватый. А старший ничего не ответил.

Но мужичок не сдавался:

— Какой ветер вас к нам несет? Родня, што ли, в Висимо-Шайтанском?

— Ну, дедуля, какой ты догадливый, — весело ответил франт, — родня! У нас все старатели родня. Кто платину продаст, тот и брат единоутробный!

— А-а-а… Значитца, вы купчики-перекупчики, — протянул настороженно возница. — А много ли возьмете?

— Да на триста червонцев с гаком! — хохотнул опять щеголь. — У тебя, дедуля, платина водится? Купим.

— Шуткуешь, — обиделся дед, — у меня откедова? Я из старателей до гражданской убег. Не фартило…

Корсаков, поймав на себе изучающий взгляд возницы, подумал сонно:

«Молодчага Костя! Правильно сболтнул. Пойдет гулять молва, что у нас триста червонцев! Потянутся к нам с металлом!»

Корсаков поудобней повернул голову и провалился в дрему. И вдруг ему показалось, что его окликнула мать. Он попытался приглядеться. А перед ним пьяно качающийся отец в кучерском одеянии.

«Мерещится, — подумал Корсаков. — Снится…» Но отец замахнулся кнутом. Мать прижала к себе испуганных детей:

— Опять надрызгался, ирод! За своими купцами тянешься? Так у тех денег — куры не клюют, а тут дитяти с голодухи пухнут! Хоть бы пятак ломаный на пропитание дал…

— Цыц, челядь барская! — кнут не слушался отца, его ремень, как змея, обвился вокруг ног. И папаня пал на колени.

— У, пропойца окаянный, нашел чем попрекать! Да рази я жила бы в прислугах, коль супружник кормильцем был бы!

Мать повела ребят прочь от родителя, который упал на спину и уже вовсю храпел. Но храп перешел в хрип. Мать обернулась и жалостливо запричитала:

— Отемнел весь, отемнел! Неужто помер?! Господи спаси, господи спаси!..

Потом Корсаков увидел себя босоногим, бегущим к воротам фабрики Панфилова, где мать после смерти отца шила кенгуровые воротники. Ему очень хотелось посмотреть: какие они, кенгуровые шкурки?

Мать спешит ему навстречу. Он обнимает ее. Мать виновато гладит его по голове:

— Старшой ты мой… Тебе уже двенадцать нонче…

— Знамо, не сопляк, — соглашается Корсаков.

Мать отстраняется и смотрит ему в глаза:

— Придется тебе на поденную к гранильщикам пойти… Договорилась я… По 15 копеек будут платить… Старшой ты мой!

Потом мать превращается в хозяина гранильной мастерской Хомутова. Он бьет Корсакова, бьет нещадно, приговаривая:

— Учись! Учись! Учись!

И Корсаков убегает от него, понимая, что делает страшное: он не доробил у Хомутова целый год. И по контракту матери придется выплачивать десять рублей и возвращать одежду.

Корсаков бежит. И, как это бывает во сне, не может убежать от гранильных станков. «А ведь мне 19 лет стукнуло, а я все по гранильному делу!»

Но он помнит, что потом работал на дизеле. На заводе. Машинистом. Где этот завод? Где механик Шмелев?

— Павел Назарович, — кричит Корсаков, — Павел Назарович! Учитель! Не уходи! Подожди меня!

— Поторопись! — голос Шмелева словно из-под земли.

«Неужели перед заводом тоже окопы?» — ищет взглядом Корсаков. Но перед лицом — огонь взрыва!..

— Тяжелые ранения, — объясняет медсестра. — В грудь и голову.

— Э… э… ээ… — зовет Корсаков, — помираю… Сестрица, пить…

— Не помрешь ты, не помрешь, двужильный ты, — склоняется над ним женщина в белом платке. А за ее спиной возникает бородатый солдат в папахе с красной лентой.

— Красногвардеец Корсаков, — басит он, — подмогни!

И тут лазарет качнулся. И Корсаков проснулся.

— Подмогни! — трясет его за плечо возница. — Стряли мы, болотце тута. Подмогни. Коняге одному не справиться… А чегой-то ты стонал? Жуть приснилась?

Корсаков усмехнулся:

— Да какая жуть? Жизнь приснилась. Моя.

В поселок въехали засветло.

До чего красив Висимо-Шайтанский завод! Возле реки, у плотины, которая давала начало пруду, высились старые фабричные корпуса, вдоль горы вытянулись кержацкие крытые дворы. А вокруг горы. И домики, когда им стало тесно в долине, пытались вскарабкаться на шихан — вершину с вырубленным лесом, — чтобы посмотреть на бесконечную синеватую тайгу.